Утром Тишка ушел на разведку домой и в убежище мое не вернулся.
Но я недолго тужил о Тишке. У меня появился новый друг -- Кандыба.
***
В хлебном отделе гастронома я наметил к уводу краюшку хлеба, лежащую возле весов, и все примеривался да прицеливался к ней, но упускал моменты. То мне казалось, что продавец уже приметил меня и ждет не дождется, когда я потяну горбушку, чтоб огреть меня гирей по башке, то в очереди к прилавку 'не те люди' были, при которых можно незаметно что-либо стянуть. Измучился я весь, сопрел, а есть хотелось до стона в кишках. Горбушка, в полкило примерно весом, так и кружилась в глазах, ощущался даже кисловатый вкус ее во рту, как хрустит корочка на зубах, чуялось. Сытое тепло разойдется по всему телу, в сон потянет, уютно и спокойно на душе сделается -- и все это от горбушки, такой близкой и такой недоступной!
Терпенье мое иссякло, и я решил действовать 'на шарапа' -- схватить горбушку и убежать из магазина. С этаким дерзким планом я продвинулся к весам, в который уж раз кружанув возле прилавка. Впереди меня втиснулся в очередь парнишка в толстой, латаной гуне с кошачьим воротником, в шапке, единственное ухо которой так ловко было заделано, что выходило как бы два уха у шапки, и мерзнуть никакой половине башки парень не дозволял. 'Черт в подкладке, сатана в заплатке', -- говорится о такой лопотине иль о человеке, одетом в нее, и не зря говорится, как я скоро распознал.
-- Загорожу! -- дыхнул мне в лицо табачной гарью парнишка, и так ловко все сотворил, что горбушка мигом отделилась от продавца и глазастого люда.
Я сунул горбушку за пазуху и вышел из магазина, не зная, как теперь быть: дождаться ли малого в одноухой шапке, спрятаться ли за ближние дровяники и умять хлеб, но сам уже рвал зубами горбушку, спрятавшись за поленницу трухлого макаронника.
Просунулась сюда же одноухая шапка, следом мордаха, по-песьи работающая ноздрями, пришкандыбал, сильно припадая на изогнутую в колене ногу, сам парнишка с быстрыми, смешливыми глазами.
-- Мандру пополам! -- распорядился он.
-- Чего?
-- Хлеб. Не умеешь по-блатному?
-- Не умею,-- признался я, с сожалением половиня горбушку.
-- Научу. Надо бы буханку брать, сурло немытое. Всегда надо брать больше, чтобы не так обидно, когда поймают... -- выдал он мне первый свой совет из огромной, бескорыстно преподанной затем науки беспризорника.
-- Тебе чЕ, ногу-то граждане выворачивали?
-- Не-э, это с юного детства у меня. С полатей упал. Оказалось, мы уже встречались с Кандыбой -- такая кличка была у парнишки -- в кое-каких укромных местах, да не разговорились 'по душам', дураки такие. А ведь так необходимы друг другу!
Кандыба почесал под шапкой:
-- Не проняло: один кусок на два пустых брюха, все равно что один патрон на двух героических бойцов. Пойдем вместе, найдем двести!...
Мы двинули в столовую. Кандыба зорко отыскивал воткнувшиеся в снег или 'не насмерть' затоптанные по дороге бычки, обрывал мерзлые концы и которые бычки курил, которые прятал в лохмотья и за отворот шапки -- про запас.
В столовке Кандыбу знали и взашей поперли, а меня нет. Я подсаживался к столам и доедал из тарелок суп, котлеты, рыбьи головы, обломки хлеба прятал в карманы. Была до войны у интеллигентно себя понимающих людей распрекрасная привычка -- оставлять на тарелке еду 'для приличия'. По остаткам кушаний я заключал, кто за столом кормился: вахлак тупой и жадный или тонкой кости и истинного понимания этикета человек.
Одна муха не проест и брюха -- вот уж правда так правда! Двое нас стало, и какая жизнь наполненная пошла. Получился у нас с Кандыбой союз такой, какого не было у меня вплоть до того, пока я не вырос и собственной семьей не обзавелся.
Перед писаными распорядками, всякими организациями Кандыба пасовал, терялся, чувствовал себя угнетенно и потому драпанул из двух уже детдомов, до Севера вот добрался и 'нечаянно' зазимовал в Игарке. Кандыба обожал волю. Воля эта пуще неволи -- узнаю я после. Только 'на воле', оставшись 'в миру' сам с собой, он не знал унижений, чувствовал себя полноценным и полноправным человеком; умел постоять за себя, не страшась никакой борьбы и невзгод.
Вольной и беззаботной птицей рожденный -- мать он зачем-то упорно отыскивал повсюду, из-за этого и в Игарку попал, Кандыба и сам хотел вольно прожить лета, отпущенные ему судьбою. Лет этих выпадет немного -семнадцать. Умрет он в больнице исправительно-трудовой колонии от костного туберкулеза, так и не смирясь с судьбой инвалида.
Кандыба пришел в восторг от моей хазы -- так сразу окрестил он бывшую парикмахерскую, заявил, что берет на себя прокорм, а я чтоб дымом и огнем владел, читал бы ему книжки и рассказывал всякую всячину. Посулился Кандыба за короткий срок сотворить из меня карманника, чтоб, если один завалится, не доходить с голоду. Дело с обучением сразу потерпело крах -- после первой же попытки 'пощупать кошелек' я попался. Меня били на крыльце магазина. И ладно, большинство игарских граждан обуты оказались в оленьи бакари и валенки, а то бы мне все ребра переломали.
Вид мой вогнал Кандыбу в удручение.
-- Во, напарили, блиндар! -- покачал он головой. -- До новых веников не забудешь! -- и приказал мне зажмуриться и вытянуть руки. -- Нервы! -- сделал Кандыба заключение. -- Расшатаны! В карманники негоден. -- Смазав лицо мое солидолом -- банка с солидолом осталась в хламе, парикмахеры мазали им машинки или сапоги, мы же приспособили вместо мази, еще пепел из печи пользовали да серу с поленьев -- это уж я от таежников перенял, Кандыба обследовал меня -- нос, челюсти не сломаны ли? При этом он доступно, будто фельдшер пациенту, объяснял, как вести себя, если попадешься. Надо поперед всего 'вывеску хранить', падать вниз лицом и загораживаться руками, телом не напрягаться, распустить следует тело, чтобы кисельное оно сделалось, тогда, если даже пинают сапогами, бузуют палками -- кости не переломают.
-- Работа наша давняя и трудная очень, -- заключил Кандыба. -- Я так кумекаю: человек токо-токо научился мозгой шевелить, тут же сообразил -- чем спину гнуть из-за еды, легче ее украсть, отобрать у младшего, лучше -- у соседа. Но по брюху, по брюху надо брать. Обратно, разница: кто почему ворует? Один от голодухи, другой из интересу. Который из интересу, от жадности -- того смертно бить. Но лупят всеш-ки нашего брата голодранца... безопасней...
Рот открывши, слушал я нового своего друга: 'Да уж малый ли это? Оголец ли? Годок ли мне? Видно, ничего в мире просто так не делается, и уж не зря, ох не зря судьба нас соединила'.
Пошла жизнь складно и ладно, Кандыба промышлял в магазинах, столовых и разных кладовых, я заделался как бы замом его по хозяйственной части и по культурно- просветительской тоже, обеспечивал братство наше топливом, светом, водою, заботился о полезном досуге, читал вслух книжки, рассказывал о лесах, озерах и прошлом лете. Особенно удался мне рассказ о том, как ловили мы с дедом карасей на озере и налимов на протоке, да еще о том, как новые штаны загубил на заимке. 'Болони надорвал' Кандыба, слушая историю о штанах, -- я уж постарался, наворотил, разукрасил ту историю.
Керосин для фонаря я добывал все у того же драмтеатра имени Веры Пашенной. Стоял позади него движок со всегда полным баком, на тот случай, если с городским электричеством что-нибудь случится, а случалось с ним 'что-нибудь' часто, движок моментом запускали, не давая загаснуть свету разума в далеком Заполярье, и без того зимою темном.
Из лесокомбинатовского клуба увел я красную скатерть, графин и еще балалайку. Графин, налитый до горлышка водою, разорвало, струны на балалайке лопнули от холода, когда я надолго покинул свое жилище.
Кандыба вынюхал где-то склад с мясом, нас не очень-то занимало, для кого 'добро плохо положено', нам требовалась пища -- и весь разговор. Мясо бледно-розовое, с голубоватыми прожилочками, твердыми сухожильями, обмыленными мускулами, должно быть, оленина, но это нас не занимало -- мы делили пищу на два сорта: годную для жратвы и негодную. Это мясо было годное. Мы заваливали оковалок с костью в ведро с водою, сыпали горсть или две соли, натрясенной из столовских солонок, мясо прело в воде, распространяя ароматы по пустому и гулкому нутру нашего обиталища. Отхватив кус ножичком, мы валяли горячее мясо во рту, если был хлеб, потребляли с хлебом отвар, если хлеба не было, обходились и так. Глянулось нам крушить зубами упревшие кости. Мы их хрумкали, высасывали мозг и сок, выбрасывая в угол
