Вона допоможе. Га? Йидемтэ, будь ласка: а я вас поросеночком отблагодарю. Тут до нашей Велыкой Олександровки всего три версты, вон церкву видно. Га? Будь ласка.
- Это верно, я врач-гинеколог, - думая о чем-то, проговорила Дора Моисеевна. - Правда, сейчас я не практикую, но... что поделаешь: помочь вам надо. Ладно, подождите, я пойду возьму инструменты, халат.
Вскоре она вышла с маленьким чемоданчиком, села в набитую сеном телегу, и сивоусый дядька погнал свою кобылу на дорогу. Вот, оказывается, какая специальность была у нашей докторши! Надо сказать, в нашей колонии она ей не пригодилась.
В селе Велыка Олександровка находилась и ближайшая от нас школа: туда мы должны были с осени ходить учиться. В конце лета Михаил Антоныч решил выявить знания воспитанников: кого в какой класс посылать. Вечером после ужина он собрал нас в зале и стал расспрашивать, кто где учился, кто что знает, кому что нравится в жизни.
- Ты что любишь делать? - спросил он Митьку Турбая.
Митька ухмыльнулся во весь рот, огляделся по сторонам и громко, с довольным видом ответил:
- Конхвэты йисты.
- Подходящий вкус, - усмехнулся воспитатель. - Ты в школе учился?
- О! Хиба ж я паныч? - ответил Митька, удивляясь, почему все хохочут.
- Что не похож, то не похож, - пробормотал Михаил Антоныч. - Ответь нам, Турбай, кто управляет нашей страной?
Митька подумал:
- А участковый милиционер же.
Когда удалось унять новый взрыв смеха, воспитатель стал расспрашивать других ребят. Конечно, все знали о Совнаркоме, о Ленине, по болезни жившем в Горках под Москвой. Однако, видимо, и другие колонисты не поняли поставленного воспитателем вопроса, кого что влечет, потому что большей частью отвечали: 'крикет', 'в шашки играть', 'кинематограф'.
Очередь дошла до меня.
- А ты, Борис, что любишь?
Я встал, скромно и с достоинством ответил:
- Химию.
Мало кто слышал это слово, и все удивились. Я стоял, гордый своей ученостью. Воспитатель заинтересовался:
- Что же тебе известно из химии?
- Все, - ответил я. - Вот ребята тут думают, что в небе совершенно ничего нет, просто пустота, а там - химия. Газ кислород, который мы глотаем и живем. Наука эта состоит из элементов.
- И ты их знаешь?
- Понятно, знаю. Воду, например. Она сложена из двух заглавных букв 'Аш' и одной буквы 'О'. Это есть вода.
Колонисты смотрели на меня с немым изумлением. Воспитатель спрятал под усами улыбку. Продолжать дальше я не мог, так как, к досаде, ничего больше не упомнил, из того, что слышал в бывшей Петровской гимназии. Первый раз я пожалел, что тогда на уроках стрелял из камышовой трубки жеваной бумагой и играл в перышки.
- Ну, а что ты, Борис, еще умеешь? Со мной воспитатель разговаривал дольше, чем с любым другим колонистом; я рос у всех на глазах.
- Рисовать.
- Да? Это очень интересно. Чем?
Вопрос несколько сбил меня с толку. Как чем? Конечно, карандашом и водяными красками. Однако я где-то слышал, что заправские художники вообще не 'рисуют', а 'пишут', и при этом почему-то не за столом, а стоя перед каким-то мольбертом. Может быть, у них есть еще и специальные машинки вроде фотографического аппарата?
- Пока рисую просто одной рукой, - ответил я. - Вот этой, правой.
- Я не о том, - уже не сдержал улыбки Михаил Антоныч. - Чем ты рисуешь: маслом, акварелью, гуашью?
Я весь вспотел. Гуашью? Что это такое? Никогда не слыхал и похожего слова. Не хочет ли Козел меня просто подпутать? Умею ли я рисовать маслом? Каким: постным или скоромным? Вот уж не видал, чтобы в бывшей Петровской гимназии кто- нибудь рисовал маслом. Может, какие заграничные художники из буржуев? Я почувствовал явный подвох и, понимая, что начинаю тонуть, бухнул первое попавшееся:
- А чем хотите могу. Хоть и салом.
Михаил Антоныч закашлялся от смеха, и лицо его стало краснее собственных волос. От волнения глаза у меня начали косить в разные стороны.
- А как ты ри... рисуешь: копии делаешь или с натуры?
- Моя натура тут ни при чем, - ответил я, уже начиная трусить. - Если не с коровами, не на шалфее... так это малярия, а не натура. Чищу ж я картошку на кухне, когда здоровый? Наверно, вы думаете, что я художник лишь мелом на заборе? Или... насчет копировать? Через переводную бумагу я копировал, когда еще учился, а сейчас могу и совсем из головы.
- Попробуй-ка вот грифелем на доске. Чего хочешь.
Я нарисовал своего излюбленного донского казака на коне, с пикой, шашкой наголо. Колонисты громким шепотом выразили мне свое восхищение: 'Эх, ловко!', 'Вот это Борька понахудожничал!' Впервые потеплел ко мне и Михаил Антоныч: кажется, до этого он считал, что я самый обыкновенный врун. Он положил мне на плечо свою тяжелую руку:
- Способности у тебя, Борис, налицо. Если их развить, возможно, что-нибудь и действительно получится. Чего ж ты раньше молчал? Мы с хлопцами попросим тебя к Октябрю оформить наш клуб. Умеешь писать плакаты? Нет? Я покажу.
Неделю спустя заведующий колонией Эдуард Иванович Салатко привез мне из Киева палитру акварельных красок и александрийской бумаги. Богаче подарка мне еще никто в жизни не делал. Я сразу тушевальным карандашом 'негро' нарисовал на огромном листе портрет Фритьофа Нансена. Портрет торжественно вывесили в зале, и в этот день я стал самым знаменитым человеком в колонии; такой славы у меня уже нигде и никогда больше не было.
Работа на кухне оказалась на редкость нудной: целый день я должен был сидеть в душном полуподвале на сосновом чурбаке и чистить картошку. Вмазанный в печку чан напоминал слоновье брюхо: я никогда не мог его наполнить, и повариха костерила меня на чем свет стоит. Для рисованья мне оставался только 'мертвый час', установленный колонистам после обеда. Но что такое один час охваченному азартом 'художнику'? Едва я разложу на подоконнике краски, бумагу, поставлю воду в баночке из-под ваксы и, забравшись с ногами на койку, возьму кисть, как проклятый звонок начинает звонить словно на пожар, надо все бросать и отправляться на работу. О сельских электростанциях в те годы на Украине только мечтали, довольствуясь керосиновым освещением. Ламп у нас в колонии имелась целая дюжина, а вот стекол уцелело всего три, поэтому в палатах мы завели коптилки - керосиновые банки, налитые 'гасом', с фитилем, скрученным из бинта и продетым через сырую картофелину. Пробовал я рисовать ночью при этом 'факеле'. Краски совершенно меняли цвет, да и сильно резало глаза. Я понял, что это не жизнь. Как найти выход?
Сколько я ни ломал голову - так и не мог ничего придумать. И тогда я решился на шаг, о котором и сам помышлял не без робости. После ужина, когда Михаил Антоныч назначил меня на кухню, я негромко попросил:
- А можно мне на шалфей? Все ребята вытаращили глаза.
- Зачем? - удивился и воспитатель. - Сам ведь говорил, что у тебя к земляным работам 'нет способности'?
- Это когда-то было. А теперь я выздоравливать стал, охота с мускулами поработать.
С наступлением 'бабьего лета' духота спала, и приступы малярии у меня действительно сделались реже. Михаил Антоныч бросил на меня пытливый взгляд, словно хотел прочитать мысли, пожал плечами:
- Надоело загорать у кухонной плиты, на солнышко потянуло? Изволь: назначу. Но чур, потом не жаловаться.
На этот раз, отправляясь на лекарственную плантацию, я заранее выбрал себе лопату полегче, хорошенько наточил ее: мне сразу стало копать сподручнее. Ладони мои давно огрубели и не боялись мозолей, спина, плечи словно продубились от загара, что тоже помогло в работе, - и, к полному удивлению ребят, я уже на второй день выполнил норму. После этого я всегда тайком брал с собой краски, бумагу и весь свободный остаток времени наслаждался рисованием 'из головы', то есть изображал чубатых донских казаков на конях или рисовал 'просто так' - белый хуторок с кудрявым явором, совершенно не подозревая что это и есть загадочная 'натура'.
За рисованием меня однажды застал Михаил Антоныч.
- Вот ты где, Борис, расположился!
Я вздрогнул: прятать краски было поздно. Михаил Антоныч присел на корточки, взял с земли мою самодельную тетрадь, сшитую из листов слоновой бумаги. Под нею открылся роман Вальтера Скотта 'Квентин Дорвард'. Библиотеки в колонии не было, книги из Киева привозила Дора Моисеевна и, прочитав, давала мне.
- Эге, чем ты здесь занимался, - холодно сказал он. - Теперь я понимаю, почему тебя так привлекла... работа с мускулами.
Я заморгал, сгорбился.
- А как твой урок?
- Да вот уж который день выполняет, - ответил за меня староста.
Воспитатель недоверчиво промерил мои шесть лунок.
- Мелковаты некоторые, есть кособокие, но в общем ничего... Молодец, Борис, - неожиданно и впервые за все пребывание в колонии похвалил он меня. Видишь, справился же с работой, когда постарался. Правда, не совсем обычным путем, рисование помогло... а в общем странный ты хлопец. Одно дело тебя не заставишь делать, от другого не удержишь.
Как всегда, разговаривая с 'начальством', я смотрел в сторону, пальцем босой ноги вдавливал в суглинок лист подорожника. Я не верил добрым словам воспитателя. Чтобы Козел безнаказанно спустил мне постороннее дело во время работы? Или увеличит норму лунок, или совсем запретит рисовать.
- Когда я занимался в учительской семинарии, - продолжал он, мягко глядя на меня своими свинцовыми глазами, - мне все хотелось узнать: что главное на свете? Слава? Красота? Богатство? Храбрость? Как бы тебе объяснить попонятнее... словом, я искал ответа на вечный вопрос: в чем счастье? Я читал разные книжки, расспрашивал самых образованных людей в нашем городе. Потом началась германская война, революция, надо было громить
