детства Перикла, и, войдя в этот день, мудрый Анаксагор сразу увидал, что его друга занимают серьезные мысли.
Перикл был, видимо, возбужден: глаза его сверкали лихорадочным блеском, какой появляется в глазах человека, не спавшего всю ночь.
- Не созван ли сегодня народ на какое-нибудь важное собрание на холме Пникса? - спросил гость, взглянув в лицо олимпийца, - только в таких случаях видел я тебя в таком состоянии, как сегодня.
- Действительно, сегодня собирается народ, - сказал Перикл, - и я должен говорить с ним о важных вещах, а я боюсь, буду ли я достаточно убедителен...
- Ты ловкий стратег! - вскричал Анаксагор, - ты великий оратор, которого они называют олимпийцем - так как гром твоей речи имеет в себе что-то божественное, как гром Зевса, - и ты можешь бояться?!
- Да, боюсь, - отвечал Перикл, - и, уверяю тебя, что я никогда не поднимаюсь на ораторский камень Пникса, не обращаясь с безмолвной молитвой к богам, чтобы с моих губ не сорвалось ни одного необдуманного слова, и никогда, ни на одно мгновение, не забываю, что я говорю с афинянами. Ты знаешь, в какое нетерпение пришел наконец народ, когда я все требовал новых средств для возведения средней, соединительной стены и возобновление Пирея, а теперь Фидий заставляет меня взяться за исполнение нового, еще более обширного плана. Стремление его и его учеников не будут более обуздываемы, наши Афины должны украситься давно обдуманными произведениями этих людей и прославиться на всю Элладу. Ты знаешь, я принадлежу к числу людей, которые берутся за все новое только после долгих размышлений, но зато, раз приняв решение, твердо стремятся к цели. Так и в этом деле, я сначала много думал, но, теперь я, может быть, более горю нетерпением, чем сам Фидий с его учениками.
- Разве афинский народ не любит искусства? - возразил Анаксагор, - и разве не получили мы делосского сокровища?
- Я боюсь недоверия, - возразил Перикл, - которое сеют мои тайные и открытые противники - партия олигархов не совсем подавлена - ты знаешь также, что у нас немало врагов всего светлого и прекрасного, ты сам на себе испытал это с тех пор, как в первый раз выступил между колоннами Агоры, чтобы проповедовать афинянам чистые истины. Но я надеюсь, что сегодняшний мой план будет иметь своими сторонниками большинство, так как у нас много бедных граждан, живущих трудами рук своих, которые завтра будут голодать, если сегодня не получат работу. Не будет ли вполне справедливо, если они возьмут свою часть из богатства Афин, так как Афины все богатеют: новые золотые источники открываются у нас и изливают на страну свои благодеяния. Повсюду в государственной кассе большой излишек... Я спрашивал себя: должен ли он быть сохранен, как запас на будущее, или же употреблен с пользой в настоящем? Я полагаю, что настоящее имеет на него большие права, чем будущее: народ должен наслаждаться плодами своей победы, он должен быть свободен и счастлив. В наших, любимых богами, Афинах должна начаться счастливая, достойная зависти, жизнь для всех.
- Я часто слышал подобные мысли от достойного Перикла, - заметил Анаксагор, - но на этот раз его решение кажется тверже, чем когда-либо.
- Я благодарю богов, - отвечал Перикл, - что они дали мне возможность быстро решиться и, надеюсь, дадут мужество, необходимое для исполнения моих планов. Может быть, ты недоволен мною, может быть тебе кажется, что в моих мечтах я захожу слишком далеко, что не следует рассчитывать на непостоянный и часто неблагодарный народ.
- Скажу тебе откровенно, - возразил Анаксагор, - я не занимаюсь политикой, я не афинянин, я даже не эллин - я всесветный гражданин философ, моя родина - бесконечный мир.
- Но ты мудр, - сказал Перикл, - и вполне можешь обсуждать деяния государственных людей, можешь судить, склоняются они к добру или нет.
- Конечно, я не стану делать этого! - вскричал Анаксагор. - Не только поэты, но и государственные люди, сами того не зная, повинуются высшей воле, действуют под влиянием духа, воодушевляющего их, который заставляет их действовать помимо их сознания, заставляет их делать то, что в данную минуту полезно и нужно.
- Простые люди часто ошибаются в приговорах, когда они касаются государственных людей, поступки которых определяются богами.
- Я много раз погружался в тайны природы и повсюду находил дух, воодушевляющий всех, но этот дух более непогрешим в деяниях и поступках, чем люди в своих приговорах...
Таким образом разговаривали оба этих человека в доме Перикла, как вдруг в комнату вошел раб, присланный супругой Перикла, Телезиппой. Этот посол явился от хозяйки дома с удивительным известием: из имения Перикла явился в это утро пастух и принес с собой молодого барашка, у которого вместо двух рогов был только один, посредине лба. Вот это животное пастух, не без некоторого страха, принес своей хозяйке.
Телезиппа, женщина благочестивая, сейчас же послала за прорицателем Лампоном, чтобы он растолковал значение этого чуда. Теперь она звала супруга, чтобы он пришел посмотреть вместе с ней странное создание и выслушать толкование прорицателя.
Перикл выслушал рассказ раба, затем добродушно сказал, обращаясь к другу:
- Исполним желание женщины и пойдем подивиться на однорогого барана.
Анаксагор встал и последовал за Периклом. Они вышли в перистиль дома.
Дом Перикла был очень прост, не больше и не богаче, чем дом всякого другого афинского гражданина с довольно ограниченными средствами. Он был так же прост, как и жизнь самого владельца. В свободной стране влиятельный человек должен быть прост, если не желает возбудить против себя недоверие своих сограждан, кроме того, человек, много занятый, всегда невольно пренебрегает своим домом. Прост и ничем не украшен был перистиль дома Перикла. Это был внутренний двор, окруженный со всех сторон галереей с колоннами, в котором в одно и то же время человек был внутри дома и под открытым небом. Перистиль был скрыт от всякого внешнего шума, но не от доступа свежего воздуха, не от света солнца и луны, лучи которых свободно проникали под мраморные своды. В крытой галерее, окружавшей перистиль, обыкновенно сидели целые дни, здесь же занимались, здесь же принимали посетителей, очень часто обедали и ужинали, и приносили домашние жертвы богам. Здесь помещался домашний жертвенник покровителя стад Зевса.
За колоннами, окружавшими перистиль, шли жилые комнаты дома Перикла. Все двери выходили в галерею; простые ковры закрывали их. В перистиль выходили также и женские комнаты, за которыми помещался маленький сад. От улицы к дому вел коридор, проходивший через переднюю часть дома прямо к перистилю.
Друзья нашли Телезиппу в первой комнате ее покоев. Она была окружена несколькими рабынями, а рядом с ней стоял пастух, явившийся из имения с чудесным однорогом.
Телезиппа была высокая женщина с красивыми, хотя, может быть, немного суровыми и резкими чертами лица. Она была стройна и довольно полна, но уже не свежа; щеки ее обвисли, так же как и грудь, платье небрежно спускалось с плеч, волосы были еще не причесаны. Она была бледна, так как в это утро еще не нарумянилась.
Эта женщина, супруга великого Перикла, была прежде женой богатого Гиппоникоса, который развелся с ней, после чего она вышла за Перикла, но в то время она была еще молода, и ее цветущее лицо заставляло мириться с холодными, суровыми глазами.
Увидав мужа не одного, а в обществе Анаксагора, она сделала вид, как это считалось необходимым, что хочет уйти, но Перикл сделал ей знак остаться. Она осталась, но не удостоила гостя ни одним взглядом. Она думала, что имеет причины не любить этого друга и советника мужа.
- Я послала за прорицателем Лампоном. Я боюсь, что это дурное предзнаменование, - сказала она мужу.
В эту минуту открылась одна из дверей и вошел прорицатель.
Лампон был жрецом маленького храма Диониса. Он занимался предсказаниями и довольно счастливо, так, что приобрел некоторую славу.
- Это чудесное животное, - сказала Телезиппа, обращаясь к Лампону, родилось у нас в имении и сегодня утром принесено в город. Ты самый мудрый из всех прорицателей, объясни нам это чудо, что пророчит оно нам: хорошее или дурное?
