внимательно и, покачав головой, отказались.
- Швайн (свинина), - пояснил один.
Тогда предложили им салат 'Оливье', его они принялись с удовольствием уминать. А я подумал: 'Дураки! Жареную свинину есть не стали, а салат со свиной колбасой трескают, аж за ушами пищит.' Я вовсе не хотел ущемлять их веры или традиции, просто вся еда на столе в той или иной степени содержала свинину, а не угощать их было неудобно. 'Ничего', - оправдывал себя, - 'переварят и не заметят'.
Развязав немного языки, алжирцы признались, что паспорта немецкие им на фиг не нужны. Они сюда лишь ради наркотиков и поворовать. Не знаю как кого, а меня эта новость обрадовала - значит конкурентами поменьше. За такой правильный подход я им еще пива поставил и безо вской боли в сердце. Побольше бы подобных сознательных азюлянтов, которым паспорт ну ни на хрена не нужен!
Водка была выпита, и я стал доставать пиво из загашника. Мои надежды сохранить его оказались тщетными. Филипп завел разговор за христианского бога, он вообще становился философом от хорошей порции алкоголя, как, впрочем, и всякий нормальный русский человек. Наим сцепился с ним, защищая правоту мусульман, а мне оставалось лишь немного их подкалывать.
- Наш пророк, Магомет, моложе всех других пророков, он родился на пятьсот с лишним лет позже Иисуса. За нашей религией - будущее! - вещал пьяный Наим, огромный и коричневый, похожий на джина, принявшего полбутылки.
- Нет, Наим! Ваш бог - жестокий. Вы хотите убивать неверных, - давил на него Филипп, который тоже был достаточно хорош, но философствование не забросил, а даже ударился в него еще сильнее.
- Не всегда. Зато наш бог запрещает разврат, пьянство.
Тут я уже просто искренне покатился со смеха и чуть не грохнулся со стула.
- А ты - мусульманин, Наим? - спросил его, находясь наполовину под столом.
- Да! Я - мусульманин! - горячо ответил он и сделал такой жест, будто вырывает глаза неверным, усомнившимся в этом.
- А водку пьешь, - поддел его, - и свининой не брезгуешь. Ай-я-яй-яй! Нехорошо! Коран не велит. Будешь ты в аду гореть!
- А-а! Я в Афганистане не пью!
- Значит в Афганистане ты - мусульманин. А здесь кто?
- А-а! Ти ничиго ни панимаишь! - коверкая слова, он махнул на меня пятерней, чтобы я не смущал его перед пророком.
Я засмеялся, но тот опять продолжал говорить.
- Наш Магомет был простым человеком, поэтому он нам хороший.
- А наш Бог - добрый. Мы - русские такие открытые из-за нашего бога, - спорил с ним Филипп, не желавший сдаваться и в связи с помутнением в голове не замечавший, что мусульманин уже готов выпасть в осадок на дно своего стакана или прилечь, положившись щекой к ближайшей салатнице. - Наш Бог тоже сын простой женщины.
Спор продолжался и ему не было конца, да и быть не могло. В дверь опять стучали. Кто-то приходил к арабам, кто-то к афганцам, кому-то наливали, кто-то уходил. Ближе к полуночи сидели при свечах, так что видимось была плохая.
Молочно-белая дымка сигаретного дыма, винные пары, поток одновременно произносящихся фраз плотной пеленой застилала глаза и притупляла сознание. Казалось, что тебя какая-то сила поднимает и опускает, как на волнах, в бешеном водовороте общего упопомрачения. Каждый стремился высказаться, не важно о чем, проявить себя, излить свои затаенные, забитые чувства наружу, протянуть к другим невидимые ниточки, чтобы связаться в единое целое. Мы позабыли, что совершенно чужды друг другу, что едва можем понять незнакомый говор соседа. Нам хотелось все глубиной мозга, всеми чуствами позабыть на минуту, кто мы, зачем мы здесь, позабыть, что за стенами комнаты лежит незнакомая, жесткая, властная над нами жизнь. Мы пытались родить иллюзию домашнего очага, оставленного далеко за горизонтом...
Часа в два ночи практически все выпили, многие ушли. Юра, отрубившись валялся у себя на койке в 33 -м. Леня имел проблемы с желудком и общался один на один с унитазом в общественном туалете. Остались самые стойкие: Филипп, Боря да я. Катя спала. Мы спорили обо всякой ерунде, но языки шевелились значительно медленней, неся тяжкий груз выпитого. Долив последнюю банку пива, я на нее удивленно посмотрел, но и так все уже ясно. Короче, Рождество 1992 года мы отметили вполне прилично. Я уже думал, что программа на сегодняшний день исчерпана, как дверь распахнулась и в комнату ввалился Юра.
- Пойдем, - промычал он. В его взгляде виднелся густой туман.
- Пойдем куда? - я удивленно на него посмотрел, хотя казалось в этот вечер ничто уже не могло вывести из равновесия.
- Пойдем! - голосом упрямого пьяного барана повторил он. Ну мы пошли. По дороге, в коридоре к нам присоединился Леня, выяснивший уже все проблемы с унитазом. Добрались кое-как до 33-го.
- Ты можешь дверь пробить? - вызывающе надвинулся на меня Юра.
Понятно, что человек и в правду слегка того...
- Крабчиков, ты перепил, - сказал я ему откровенно и собрался идти назад.
- Нет, ты можешь? - Юра продолжал играть в пьяного ягненка, решившего показаться бараном.
- Нет. Не могу.
- А ты? - пристал он к Лене.
- Могу, - Леня кивнул.
Леня немного отошел и рузвернувшись со всей дури вмазал по двери кулаком. В ней образовалась большая вмятина. Фанера поддавалась хорошо.
- Нет. Это - ерунда. - Крабчиков запетушился. Он немного отодвинулся, принял агрессивную позу и вмазал в середину. Последствия оказались впечатляющими. Дверь слетела с петель и, рассыпавшись на куски разлетелась по коридору. В дверном проеме зияла огромная дыра.
Из комнаты напротив робко выглянули бангладешцы. Боря показал на Юру и пояснил на английском, который он по такому случаю вспомнил:
- Коллега просто немного чокнутый, но это общественно не вредно. У каждого свой способ чуточку сойти с ума.
Мы еще с минуту посмотрели на разрушения, потом Юра с Леней подняли 'остатки былого величия' и приставили их к дверному проему. Все молча разошлись спать.
Я пошел к себе домой. Несмотря на поздний час, наш азюль продолжал жить полноценной жизнью. Везде царила обычная атмосфера, факт праздника разве что лишь немного усиливал обычный шум. Во многих комнатах, как обычно пили. Просыпаясь под полдень, люди могли спокойно не спать до раннего утра. Югославы слушают свои заунывные мелодии и пьют, периодически наполняя корридор своим хохотом. Из турецкой комнаты несется восточная музыка, через открытую дверь видно, как толпа пьяных усатых дядек гацает вокруг стола. Дежурный по губной гармошке усатый мужик не играет, а просто сидит - устал, таки, бестия! Иногда раздаются взрывы хохота или негодования... Пошел спать.
Наше пребывание в лагере было скучным и утомительным, о чем уже неоднократно доводилось между собой говорить и по поводу чего материться. Но иногда наступала полоса сплошных событий, хоть и имевших не большое мировое значение, однако бывших весьма будоражащими для нас - скромных борцов за азюлянтство.
На следующий день после Рождества мы прохаживались с Борей внизу в вестибюле, занимаясь нашим обычным делом - убиванием времени. В голове тяжелым грузом лежал свинец вчерашнего католического праздника. Каждый из нас для зарядки мозгов и языка по очереди философствовал на тему о получении немецкого паспорта, перемежавшуюся с темой о Юриной глупости.
Нам составляли компанию еще человек двадцать собратьев по лагерю, тоже томившихся здесь. Все делали глубокомысленный вид и периодически негромко переговаривались, встречаясь друг с другом при беспорядочном движении по залу.
- Wie geht`s, Kollega? (как дела коллега) - спрашивает тебя примелькавшееся лицо.
- Гут! Данке! - улыбаюсь в ответ и двигаюсь дальше.
В скукоте этого отстойника толкались мы ради Бориной игры в шахматы. Он каждый день проводит здесь час-полтора, сражаясь с какими-то афганцами и турками на клеточном поле. Игра - это тоже способ развести клейстер скуки, если умеешь двигать фигурами. Я не умею и просто иногда прихожу посмотреть.
