люблю, и у меня есть все! У меня есть одежда, есть
обувь, есть своя небольшая комната, и там есть радио
и музыка, а у них нет ничего. Та-ра-ра-ра, у них ничего;
ни еды, ни воды, ни радио. И пусть все так и живут,
именно так и именно все. Потому что я им ничего не от-
дам, потому что дай одному — и все налетят. А я нико-
му не дам, и никто не налетит. И никто не узнает, что
у меня есть кое-что из еды, немного есть денег, что-то из
одежды, что-то из музыки, кое-что из посуды. Короче,
есть все! Я страшно, крепко, безумно здоров, но это пер-
вая половина дела. А вторая половина дела — что все
страшно, жутко неизлечимо больны. И всем нельзя ни
кушать, ни спать, ни ходить, ни лежать, а мне можно.
Им запрещено ходить в парк, а мне разрешено и бегать
по дороге туда и сюда. Мне одному положено. Я один
бегаю без разрешения, а им всем нужно разрешение.
Они больны, бедны и завистливы. Я богат. Все пешком,
я бегом. Все смотрят вниз — я вверх. Свободно, вольно.
Я здоров, красив, удачлив. Удачлив, потому что
жизнь сложилась на редкость. Кто еще имеет то, что я?
Никто. Все плачут — я смеюсь. Все меня целуют — я ни-
кого. Я очень рад, что у меня так все хорошо. Я могу от-
крыть окно, когда хочу. А все остальные — нет. Правда,
сестричка? Я могу. Я могу сойти вниз, подняться на-
верх, я могу взять что-нибудь и купить, были бы деньги,
а все остальные — нет, нет. Поэтому я выздоровею,
я обязательно выздоровею, а все остальные — нет, нет.
Потому что им не для чего выздоравливать. А мне есть
для чего. Чтоб видеть, как они болеют, болеют, и муча-
ются, и мучаются. А я прекрасно, невыразимо счастли-
во одинок. И не делюсь своим здоровьем и счастьем.
Я лежу и принимаю лекарство, а у них ничего нет, они
не могут ни лежать, ни принимать. Я как только выздо-
ровлю, сразу сойду с койки, и буду бегать и упражнять-
ся на батуте и брусьях, и прыгать через коня, потому что
я дико, страшно здоров, а они больны, больны, больны,
и у меня все заживет, уже заживает, заживает, заживает,
вот я уже чувствую, как у меня появляется и второе лег-
кое, и вторая почка, и позвоночник срастается, и сердце
снова бьется ритмично, потому что я здоров, здоров,
чтоб сосредоточиться и понять, как я здоров, силен, ус-
троен, одобрен, принят, обласкан и богат. А все еле ды-
шат, и туда им и дорога. Доктор, я засыпаю.
Холодно
Шли мы в Черновцах по базару. Искали шубу для
меня. Холод собачий, а я черт его знает в чем. Мы ему
сказали: «Ищи шубу. Как увидишь, кричи».
Разошлись. Он вдруг как заорет с другого конца:
— Санька!..
Пробиваемся через толпу.
— Смотрите, какие часы интересные!
— Ты что, сдурел, — говорю. — Холод такой. Ты шу-
бу ищи!
Разошлись. Ищем. Вдруг:
— Ребята, сюда! Санька, Витька!
Пробиваемся на крик.
— Смотрите, как железная дорога в горы уходит.
— Ну, дам по шее! Ну, ты у меня допрыгаешься! Хо-
лод собачий. Мы шубу ищем.
Разошлись. Опять орет:
— Санька!..
Пробиваюсь. Стоит перед собакой. Треснул я его.
Пошел один. Купил тулуп. Надел. Вижу, гора красивая,
а в нее железная дорога уходит под ветки заснеженные,
и пес ужасно смешной, и Володька стоит, плачет…
Слова. Слова…
Для Р. Карцева и В. Ильченко
— О! Боже мой, боже мой, кого я вижу, какой чело-
век! Очень рад вас видеть.
— И я очень рад.
— И я очень рад вас видеть.
— И я очень рад.
— И я вас…
— И я вас…
— И я…
— И я…
— Очень рад.
— Очень рад.
— Вы надолго к нам?
— Надолго к вам.
— Вот это хорошо.
— Да, это хорошо.
— Надолго — это хорошо.
— Надолго — это хорошо.
— Надолго — хорошо.
— Да, надолго — хорошо.
— Хорошо — надолго.
