Дар Божий

Оленцова НатальяДар Божий

Наталья Оленцова

Дар Божий

Рассказ

Так вот, я и говорю. И до семи лет никто и не знал, что девочка она ненормальная. То мать ее в подполе прятала, когда кто приходил, то отправит ее в огород - там у нее место свое было. Тихая она была такая. Ага. А как в школу ей идти, а она и говорить толком не может. Два месяца мать ее в школу за руку водила, опосля занятий встречала. А потом Сютка-то и сбежала. Ну насмехались над ней ребята в школе. Они дразнют, а она встанет, ножки внутрь, смотрит на них, фартучек теребит, а потом как завоет, словно сирена пожарная, голос у нее сильный был. А они, знай, радуются. Ну она и сбежала. В ноябре это было, как раз снег первый выпал. Мать после уроков встречает, а ее нету. У матери тогда приступ был, в больницу отправили. Дочка-то, Сютка эта, она у нее любимая была. Бог детей ей больше не дал. А и Сюта не от мужа. Любовь была у матери ее мимолетная. Ей уж свадьбу играть, а тут в станицу заехал соседкин брательник. С войны как раз, на коне да при погонах. Парень и вправду ладный был. Неделю девки на него глазели, а Сюткина мать брюхатая осталась. За то муж ее лупил, пока беременная была, и опосля лупил и бил нещадно. Напьется и лупит. Она бегает от него, а он протрезвеет, каяться придет, она и возвращается. Любила, стало быть. А детей-то Бог боле не дал. И Сютка дуркой родилась. Так вот, убежала она, по снегу-то первому, и на два года пропала. Матери плохо с тех пор сделалось, болела все время, корову они продали Сердюкам, ты их знаешь. А через некоторое время с окрестных сел слух пошел, что-де появилась девица, поет, как соловей. Так ее и по свадьбам, и по похоронам петь приглашали. Сначала приглашали, потом где свадьба или похороны - сама являлась. Песен тьму наизусть знала. И голосищу ее удивлялись все. А где живет, вот то сказать никто не мог. Не знали. Ну у матери ее сердце-то и захолонуло. Прослышала она, в селе одном свадьба собиралась, та далеко так. Все одно, хлеба взяла в дорогу, лошадь у соседки попросила и поехала. А как приехала, так все уж за столом, неудобно ведь, чужая да и без подарка. Так она с огорода пробралась да и в кукурузе затаилась. Август то был, а може, и июль, что кукурузу еще не убрали. Сидит она, смотрит. И увидала вдруг того-то, от кого Сютка у нее была. Тоже на свадьбе этой сидел. А рядом с ним Сюта ее вертится. Хозяева, видать, обрядили ее, как полагается, чистая вся, косы заплетены. Так вот ходит Сюта и камешки ему носит, по горсточке. А он знает, что девка-дурка, улыбается ей и камешки рядом в одну кучку кладет. Поели все, выпили, песни спевать только начали, как Сютка прыг к нему, к отцу-то своему настоящему, на колени, обняла за шею да как похоронную затянет, как заплачет вся, люди-то и обмерли. Ага. А мать ее из кукурузы выскочила, хвать ее - на лошадь да и увезла. А отец Сюткин, настоящий, через три дня с лошади упал, да и насмерть. Кто как говорил. То ли об камень лошадь спотыкнулась, а он с седла упал, в стременах запутался, и лошадь его разнесла; кто говорит, пьяный был да и свалился. Теперь-то уж все равно. Только получается, что Сютка смерть-то его предсказала. Да. Привезла мать ее в станицу к нам, ну и ни на шаг не отпускала. Всегда с ней ходила - и по работе, и по делам. Ну, дурка и дурка, зато любимая. А вдруг однажды ночью встала - нету Сюты. Бросилась искать, глядит, сидит ее Сютка на горе - наша гора-то, небольшая - и песню поет, нежную, жалостливую. Негромко так. А как только петухи запели, она домой. Мать за ней до калитки и проследила. Так вот Сюта каждую ночь песни петь выходила на гору. Да. Так вот и жили они втроем, отец поуспокоился даже, мать бить перестал и пил не очень. Мать по работе и по хозяйству, отец в колхозе работал, а Сюта единственно что делать могла, так это зверят из дерева вырезывать. Сядет в угол, забьется, вырезывает и глаза лупит, словно удивляется, что получается что. Мать ее бирюльки те малышне раздавала. А девка-то краса росла, кто бы видел. И фигура у ей, стало быть, уже женская, и глаза огромные карие, губы - ну все, словом, только выражение лица дурное. Ну да что поделать. Так, може б, у них все хорошо бы и было, Сюте уже пятнадцать стукнуло. Как вечером, август это был, ага, зерно давали в те разы. Так вот, добегает к Сюткиной матери Михалева жинка, кричит, что у Саросовых корова телится и дома у них никого нет, а у нее Минька уже тогда был, бросить не может. Так и просит ее, стало быть, чтобы пошла приглянула, може ж, помочь надо будет корове-то. Ну, Сюткина мать на Сюту глянула, та спит. Чего будить пусть спит дивчина. А отца в ту пору еще не было - чуть не до петухов работали, чтобы хлеб убрать. Ну, она платок накинула да и пошла. А тут отец подвернулся до дому, да хмельной такой, что не дай Бог. Сюту-то спящую увидел, да и... прости, Господи, его душу грешную, царство ему небесное. А мать пришла до дому, видит, с девкой неладное - взъерошенная, лохматая, глаза совсем безумные стали. А Сюта, как мать увидела, как завоет, как заорет. А мать-то чует, мать-то. Сердцем плохо ей стало, она капель себе накапала и пошла в коридорчик посидеть, а там он, прости, Господи, висит. Так в ту пору еле откачали ее. Все, думали, кончится. А станицу тогда Бог дождем наказал. Ровно сорок дней сохло все и ни капли. Земля растрескалась, с дерев все сушеное падало. И кукуруза в тот год не уродила. А с Сютой неладное сделалося - без матери ходит - мать-то лежача с той поры стала - песни горланит, деньги собирает и пьет. И кто пить научил - неведомо. Зараз кабаки все узнала и пила, а пьяной никто не видел. Напьется, отоспится и снова песни поет. И на гору ходить перестала. Не видали ее там боле. Ну, а что ж, зима наступила. Соседи к ним ходили, кормили чем Бог пошлет. Но Сюту в доме не видели. Пряталась она. Так соседи придут, еду на столик поставят, приберут чего, с матерью поговорят и уходили. Ну, а зимой в шубе ничего не видно, а весной, как Сюта шубу сняла, а у нее живот огромный уже. Господи Боже, что люди не говорили только, а то ж одна мать и знала, чей то ребенок. Почти до смерти никому не говорила. Да. А как ручьи побежали, так и померла она. Отмучилась. Уж сколько бедняжке на этом свете пришлось, что и говорить. А Сюта ходит, всем живот свой показывает и песни горланит. Пить, правда, с зимы перестала. Кто его знает, почему. А в апреле родила девочку. И быстро же родила - часа за три. Дуракам, говорят, счастье. Уж как я-то своих рожала, да не дай Бог кому такое. И вот как девку-то Сюта родила, так и затихла, слова от нее никто не слыхал боле. За девочкой люди ухаживали, с рук на руки отдавали, а она ходила и только глаза на нее и лупила. Правда, кормить ей ее давали, молоко было. И смотрят люди, девка-то смышленая. И что главное - спокойная, почти не орала, так если мокрая, так что. Да. А как пошла, мать стала за собой водить. Тут дар у нее и открылся. Полтора года ей исполнилось, пришли они до Елены Ивановны с матерью в гости. Настя - Настею люди назвали - Сюту за руку привела, в кухне сели, и бабы с ребенком забавляются. Как раз и мать же ж ее, Елены Ивановны, старенькая там была и дочка ее. А Настя говорить и рада. Как вдруг вскричалася вся, что такое, на ноги вскочила, Сюту за руку и за двери тащит. Потом Елену Ивановну, та упирается, не понимает ничего, а Настя криком кричит, всех вытащила и умолкла. Они и сидят рядом с кухней на лавке, понять ничего не могут. Как вдруг кухня в один миг и разрушилась. Трещина пошла, стенка лопнула, ну и крыша вся внутрь упала. С тех пор верили Насте, что не скажет все делали. Три года ей было, помню, кабана резали у Сидоренковых, гулянье собрали, шашлык жарили, а она хватает угольки голыми ручками и на грядки в огород носит. Люди смотрят, удивляются. Что, спрашивают, делаешь? Грядки, говорит, грею. Холодно им скоро будет. И точно, холода ударили, благодаря Насте урожай спасли. Ага. Только как подросла Настя, житья от нее никому не стало. Что жизнь-то наша, не приврать же не можно. То сыном похвалишься, то как картошка уродилась. А при ней кто соврет, тот потом дня три животом мучится. Да и вообще известно все стало наперед, скучно, в общем. Все разговоры только о Насте - Настя сказала, Настя говорит. Говорила даже, когда мальчишки в огород за яблоками полезут. Обижаться, в общем, люди стали. А Настя, что, плачет, а сделать с собой ничего не может. Да. Грузин у нас один жил, Робертом звали. Почему Роберт, когда грузин, непонятно, ну да ладно. Привязался он к ней, к Насте-то, очень. Ходил к ним часто, гулял с ней. Когда однажды приходит к ним, а она плачет. Что такое? А она говорит: возьми с собой дядьку Ерохина, он милиционером у нас тогда был, да идите в лес, там палатка белая, в ней люди чужие, погубить хотят всю станицу. А оно ж война с чеченцами тогда была, так то чеченцы были. Убили Роберта. Судьба его такая была. Они с Ерохиным к палатке крадутся, а тут очередь автоматная. Роберту в грудь попало, а Ерохина ранило в ногу. Ну и он одного ранил, одного убил, а третий убежал. В палатке оружия и взрывчатки тьма была, хотели они в базарный день людей согнать в школу всех, подорвать, и станица ихняя была бы. Земля-то богата, все на ней жить хотят. Да. Так Настя станицу и спасла. А Роберта убили. В больнице он умер. Ну и не простила она себе этого. Знала же она, что он умрет, а послала его туда, потому как не вольна она даром своим распоряжаться. А не послала бы, кто знает, може б, и не сидела бы я так и не рассказывала тебе все это. Только на следующее утро после всего этого кинулись Настю искать, отблагодарить хотели, а нету их с Сютой нигде. А в полудень прибежал до людей Коломыец, старик, сторожевал он рыбу на эмтээфском пруду, сплю, говорит, с похмелья, вдруг проснулся, еще туман над прудом висел, чуть только развидняться стало, когда вижу, две фигуры тощие - одна большая, другая маленькая,- в пруд заходят, да медленно так. Вот, думаю, говорит, взбеленило кому-то купаться по такой холодине. Когда смотрю, а это Настя с Сютой. Тихо так в воду зашли и растворились в тумане. А я-то что, в