Радужные анаграммы

— Не… подходи… ко… мне… Сашенька… не… подходи… пожалуйста… не… подходи… ты… не найдешь… что ищешь… не… подходи…

Его глаза гасли. Из ноздрей и изо рта потекли струйки крови.

Было поздно. Хотя почему поздно? Ведь я этого хотел. Я ждал этого. Он нарушил слово, данное в свое время Биркенау, и я почему-то с уверенностью ждал, что он также нарушит слово, данное Гарольду, и использует „анаграммы“. И Гарольд должен был это понять, должен был помешать. Мы знали, к чему это может привести, и ничего не сделали заранее, не остановили. Мы уже поступили жестоко, хуже уже не будет. Может, я теперь поступал еще более жестоко? Но мне почему-то казалось, что Реджинальд тоже этого хотел… или нет. Конечно, нет! Это я, я пытался хоть как-то оправдать отвратительное любопытство! Но мне уже все равно. Я жаждал откровения, я мучительно жаждал его „миров“, познания структуры Вселенной и власти над ней. Я безумно жаждал того, чего был лишен, и, знаю, буду лишен, всю свою серую жизнь. Если бы он не знал структуры, он никогда не смог бы создавать свои „анаграммы“!! А я видел, случайно, не знаю, как и почему, но я видел, я подсмотрел как вор, я догадался, к чему он с детства стремился, я видел начало создания Структуры Мироздания, и теперь я хотел увидеть все до конца!

Я сжал его безвольные холодные пальцы.

С каким-то мучительным чувством я ждал, я смотрел на свои руки, которые по-прежнему были руками взрослого мужчины. Только это уже были не мои руки. Они были покрыты глубокими шрамами. На сгибах локтей они были испещрены бесчисленными точками инъекций. Я вдруг почувствовал резкую, почти нестерпимую боль в сердце… и… и ни с чем не сравнимое отчаяние… За доли секунды, пока чужое сознание не захлестнуло меня полностью, я успел с удивлением подумать: „Разве ТАК должен чувствовать человеко-бог!?“

„Он медленно погружается в сон. Его сознание, скованное в часы бодрствования железной волей и логикой холодного рассудка, освобождается. Все, о чем он запрещал себе думать, внезапно выплескивается каскадом огненных брызг.

Опять эта дверь. Точнее, не дверь, а высокая частая стальная решетка. Она очень высокая — ее верх теряется где-то далеко в темноте. Кто-то движется там, в темноте, кто-то живой… Решетка теплая, она как будто дышит, поводя по сторонам своими острыми шипами, она отливает холодным жестоким блеском. Она — единственный выход из глубокого каменного колодца, в котором он находится. Весь пол, все бесконечно высокие грубые каменные стены покрыты слизью и кровью. Все здесь скользкое, все скользкое и теплое и источает приторный сладкий смрад. Он прижимается лицом к решетке, он дергает ее изо всех сил…. Ее шипы впиваются ему в ладони, в плечи, в шею, в грудь… КТО-ТО ЖИВОЙ ЕСТЬ ТАМ, В ТЕМНОТЕ!… Он пытается крикнуть — кажется, сам мертвый воздух затхлыми волнами душит его. Вокруг слышится смех — отвратительный хриплый издевательский хохот. По ту сторону решетки мелькают лица, перекошенные от какой-то безумной радости, появляются люди — мужчины в женских платьях и обнаженные женщины. Они проносятся мимо и где-то далеко, в каких-то подземных тоннелях слышится их непрекращающийся смех.

А у решетки теперь стоят другие люди — добропорядочные, чистенько одетые в дешевые „воскресные костюмы“, с печальными сострадающими лицами. Какой-то толстый мальчик в галстуке- бабочке просовывает руку сквозь решетку и дотрагивается до его окровавленного плеча жирным пальцем. „Бедненький!“ — жалостливо говорит мальчик, вытирая нос белым платочком. Он с криком отшатывается в дальний угол своей камеры. Он закрывает глаза от ужаса и омерзения. „Ты должен пострадать за свои грехи! — менторским голосом произносит отец толстого мальчика, — Ты должен покаяться во имя Господа нашего, Иисуса, распятого за грехи наши!!! Ты — убивавший людей, покайся!!! Ты — возжелавший…“ С диким нечленораздельным криком, заглушившим последнее произнесенное слово, он бросается на решетку. В его обезумевшем лице и в вытаращенных, налившихся болью и ненавистью глазах нет ничего человеческого. Я БОЛЬШЕ НЕ ЧЕЛОВЕК!!! ЕСЛИ ТЕ, КТО ОКРУЖАЮТ МЕНЯ — ЛЮДИ, ТО Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ. Он рычит, скаля зубы, и дергает решетку, тщетно стараясь добраться до отца толстого мальчика, который смотрит на это с оскорбленным мещанским недоумением. Он мечтает перегрызть горло этой скотине в аккуратном чистеньком костюмчике…

И вдруг снова смех, смех, СМЕХ… СМЕХ бьет по его барабанным перепонкам. „Зверь, у-у- у, зверь, зверю-ю-га… — смеется толстый мальчик, — зверюга, гав-гав! “ Подобно молнии что-то вдруг взрывается в его голове, он со стоном повисает на шипах решетки… ЩЕЛК. Решетка медленно распахивается… Он, слабый, беспомощный, отупевший от воплей и ругательств, гремящих вокруг него, стоит на пороге… Вдруг тишина и оглушительный залп ружей. Он видит, как пули разрывают его грудь и по грязному полу катится его кровоточащее сердце. Толстый мальчик наступает на него ногой и оно лопается, как спелая виноградина“.

„Сашка… ты… ты… маленькая любопытная дря-я-я-янь!… Уйди… не прикасайся… ко мне… уйди… мне бо-о-ольно…. сделайте что-нибудь…. пожалуйста-а-а… я не хочу умирать… Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!… Гарольд… о мой Гарольд!!!… я… не-е… хочу-у… умира-а-ать!!!“

Кажется, меня рвало. Быть может, я даже кричал, я не помню. Ничего больше не помню. Больше я уже ничего не видел, все слилось в какой-то бешеный разноцветный калейдоскоп.

Я видел космическую струну. Видел, как она несется по пространству со скоростью, близкой к скорости света. Медленнее она и не может, ведь силы натяжения почти точно компенсируются гравитационной массой. Что будет, если она встретится с нашей Землей? Молниеносный росчерк — взблеск японского меча… Нет, ничего такого не будет. Земля для космической струны как сильно разреженное облако частиц, она просто пройдет сквозь Землю, оставшись незамеченной. Струна очень плотная, это ведь даже не материя, невообразимо сжатая и упакованная, как в нейтронной звезде или черной дыре, струна — это сжатое пространство! Подобно тому, как понимать друг друга могут люди только сходных мировоззрений, желаний, стремлений, так и встретиться могут только объекты сравнимых энергий. Человек, обычный человек, никогда не сможет прикоснуться рукой к атому, а Земля и струна, даже встретившись, никогда не узнают друг друга, никогда не „поцелуются“… Быть рядом и в то же время быть так далеко… И я видел космическую струну, рожденную перед моими глазами, здесь и сейчас… Какая же энергия, какая власть над пространством понадобилась, чтобы воссоздать космическую струну здесь и сейчас, заморозить ее бешеный полет, выставить напоказ, точно пойманного дикого зверя…

И снова все исчезает… все, кроме глаз Реджинальда — они как улыбка чеширского кота, чопорного английского кота в светло-сером костюме в полоску, с булавками и запонками. Как это кот может ужиться с сэром Арчибальдом? Разве что на пару отбивать степ в окружении японских миниатюр…

…- И что это ты сейчас пытался изобразить, интересно? — Реджинальд саркастически смотрит на Гарольда, по обыкновению чуть склонив голову на бок, в глазах искорки смеха, — никак Файарда Николаса?

— Почему не его брата Гарольда? — мой друг явно задет за живое, уж знаменитый дуэт братьев Николасов из „Серенады Солнечной Долины“ он в состоянии воспроизвести. Ну, по очереди, разумеется — партнеров у него на такое экстравагантное занятие до сих пор не находилось, — и вообще, он мне тут еще замечания делать будет! Может, сам покажешь?

— Смотри, как это надо делать, — Реджинальд с улыбкой встает, — сейчас посмотрим, кто кого…

Смотрите, как это надо делать…

…Я очнулся на диване в кабинете Гарольда. Наверное, кто-то меня сюда дотащил. Кажется, я был в Зале Заседаний. В кабинете было темно. Из-за полуприкрытой двери в коридор раздавались едва слышные голоса.

Дверь открылась. Щелкнул выключатель. ЩЕЛК! — мое тело свело судорогой от этого звука, и я вдруг вспомнил все, что видел.

Вошел Гарольд. Один.

— Что с ним!? — хрипло спросил я.

Гарольд молчал. Это молчание мне показалось вечностью.