консульстве в нукерах.
- Господин мой, запиши и Мешади-Неймата Казвини.
- Записал.
- Запиши и Исфаганских.
- Младший брат не будет записан.
- Зачем, ага, да перейдут на меня все твои недуги?
- Всякий, кто во дворе Энджумена бил себя в грудь и ратовал за конституцию, в списки не попадет!
- Сударь, что за клевета! Тебе отлично известно, что туда я пошел не по своей воле! Меня послали, и я подчинился.
- Об этом мы поговорим после...
- Запишите господ Васминчи.
- Сию мунуту!
- Гаджи-Саттар-Агу из Хамене...
- Записан.
- Гэвгани...
- Сейчас.
- Хиябани и братьев...
- С удовольствием!
- Фишенгчиляров...
- Нельзя!
- Почему?
- Все, кто продавал порох добровольцам, - враги ислама.
- Пусть будет оплевано лицо святых предков лжеца.
- Молчи, подлец!
- От подлеца слышу.
- Убирайся, банщик ты эдакий!
- Эй, малый, кого ты назвал банщиком?
- Тебя!
- Меня?!
- А то кого же еще!
Лица, попадавшие в список, торопливо доставали из кармана именные печати и скрепляли ими свои имена в списке.
Многие, обшарив карманы и не найдя при себе печати, в глубоком волнении окликали в толпе сыновей или братьев:
- Мамед-ага! - кричали они. - Беги скорей домой. Печать осталась в 'гелэмдане', а 'гелэмдан' в чемодане. Если и там не окажется, посмотри в стенном шкафу, а если и в стенном шкафу не найдешь, поищи за шкатулкой, что на полке, рядом с окном. Живей же, мой удалый, не мешкай... Не такие теперь времена... Умри, но выручи!..
Пройдя дальше, мы наткнулись на новую группу, которою руководил Мирза-Ага, сын Гаджи-Фараджа. Наконец, мы подошли к дверям консульства. Тут, в ожидании седоков, стояли сотни ослов, покрытых белыми попонами. Было очевидно, что в здании консульства собрались все вожди контрреволюции.
Немного спустя из консульства показался штаб контрреволюции - 'герои' Исламие.
Оправляя белые чалмы, моллы садились на белых ослов.
Сын аптекаря Кязим, пройдоха из района Девечи - кебабчи Гасан, безухий Алескер и другие придерживали стремена, почтительно подсаживая священнослужителей. Моллы тронулись под звуки 'салавата', а за ними последовала толпа поклонников.
С такой торжественностью они шли навстречу царской армии, спешили вручить судьбы революционного Тавриза в руки царского генерала Снарского.
Став в стороне, мы молча наблюдали это шествие. Толпа скрылась, но издали все еще доносились звуки 'салавата'.
Мы пошли обратно и встретили новую толпу, двигавшуюся по направлению к мосту Аджикерпи.
Мы были задумчивы. Внезапно во мне созрело решение, и я, обратившись к Тутунчи-оглы, сказал о своем намерении покинуть Тавриз.
- Обнимемся, дорогой товарищ. Кто знает, быть может, больше не увидимся. Мы покидаем Тавриз. Он теперь не наш, в руках контрреволюции.
Мы горячо поцеловались и разошлись.
Ночь...
Иду по тихим улицам, вспоминая героические подвиги Тутунчи-оглы. Кругом ни души. Улицы, кишевшие в дни революции подобно муравейнику, безмолвствуют, как руины после землетрясения. Этот город, привыкший к грохоту орудийных залпов и свисту пуль, сейчас погружен в дремотное забытье.
Тишина... Лишь при поворотах с улицы на улицу до меня доносится легкий шорох. То - прохладный ветерок, дующий с гор 'Ичан', струится по улицам, обнимая верхушки деревьев и нежно лобзая едва распустившуюся листву; то ласкающий душу шелест шелковистой одежды природы.
Этой ночью Тавриз таинственен и страшен. Одетый в непроницаемую броню политических туманов, город этот, дремлющий, словно курильщик опиума, охваченный дурманом грез, находится в руках тысяч царских шпионов и местных агентов сыскной полиции.
Погруженный в размышления, я подошел к дому Нины. Меня встретил хозяин дома Минасян и сообщил о болезни Нины. Глубокое волнение охватило меня при этом известии: я должен был выехать во что бы то ни стало, а болезнь Нины могла осложнить положение.
Минасян говорил о своей боязни выйти наружу, о бегстве дашнаков в Урмию и Хой и их намерении поселиться там в армянских селах. Он рассказал также об обращении армянского духовенства к своей пастве с призывом выйти встречать генерала Снарского.
При входе в комнату, мне, прежде всего, бросилась в глаза кровать. Намочив платок, маленький Меджид собирался приложить его к голове Нины.
- В этом ребенке теперь вся моя надежда, - проговорила Нина, приподнявшись и сев на постели.
Время шло.
Я должен был без всяких обиняков сообщить Нине о нашем уходе из Тавриза.
- Нина, первый этап революции завершен, - сказал я, приложив руку к ее лбу. - Действующая революционная часть временно приостановила здесь свою работу и переходит в центр. Военно- революционный совет распущен. Постановлено перейти на подпольную работу.
Нина погрузилась в глубокое раздумье.
- Не знаю, чем все это кончится, - проговорила она, наконец, прислонясь головой к моему плечу.
- Потерпи, - принялся я утешать ее. - Пусть твое сердце будет сердцем революционера. Ты ведь - Нина, Нина, прошедшая через тысячи опасностей, не отступавшая ни перед какими преградами. И сейчас, перёд этой временной неудачей, ты не должна проявлять малодушие и терять достоинство революционера. Пусть это - последние минуты нашего свидания, но я надеюсь, что революция вновь соединит нас.
- Да, но разве завтра мы больше не увидимся? - воскликнула девушка в страшном волнении.
- Я пришел проститься с тобой, Нина.
- Ты не останешься в Тавризе?
- Нет, сегодня мы должны покинуть город. Все товарищи уходят.
- Куда?
- Туда, куда требует революция. Я вернусь, Нина, но до того я напишу тебе. Мы должны присоединиться к наступающим на Тегеран частям.
- Ты член партии? - спросила она, испытующе взглянув на меня.
- Да, - ответил я.
Нина обняла меня. Незабываемый огонь поцелуя обжег мои губы.
Не помню, как я покинул дом Нины. Помню только, как, сунув в руки Меджида пачку русских кредиток, я бросился к дверям.
