осторожностью прикрыла за собой дверь на террасу, но Липа, словно почуяв, что от нее и на сегодня хотят избавиться, встала и походкой тряпичной марионетки, которую ведет не успевший опохмелиться актер, проследовала за стол. 'Мне опять приснилось ужасное. Этот рогатый король лез прямо в мою постель, а я не могла к нему притронуться, потому что он, обидевшись, начал бы мстить. Но этот еще ничего - с твердым панцирем, а вот мягкие кузнечики, они так расчетливо прыгают, и пушистые тарантулы карабкались по простыням...'
Продолжая делиться наблюдениями о чешуекрылых и членистоногих, Липа, не торопясь, доела четвертый бутерброд и в нерешительности рассматривала песочное печенье. Острые металлические блики, отраженные через прорехи виноградного навеса фруктовым ножом или вилкой, слепили глаза фотографической вспышкой. Там, наверху, над растительным укрытием зной вытравил все до одной тучи и залил густой синевой небо.
- Надо же, еще одиннадцати часов нет, и такая жара. Ты не подашь мне минералки?
- В холодильнике, если ты хочешь холодную, - любезно, но сквозь зубы. И добавила, предупреждая вопрос: - Сока уже нет.
Марк так не умеет от нее отделываться: вежливо и в то же время демонстративно, и Липа его замучила всевозможными просьбами, услугами, без которых могла легко обойтись. Она постоянно цепляла его, прячась за нежными интонациями, использовала то так, то этак, приближая легкими, словно прикосновение ветерка, касаниями, невинными просьбами. Мине прежде и в голову не приходило, что мужчину можно подчинить, непрестанно напоминая о себе подобным образом, но однажды Марк, передавая Олимпии соль, просыпал немного на скатерть, та едва не расплакалась, и Мине стало бедняжку жаль. Впрочем, ненадолго. Когда гостья в шестой или восьмой раз перед обедом выпила ее сок, который себе не заказывала из ложной экономии, поскольку все равно не платила, Мина на очередную просьбу о глоточке заказала ей отдельный стакан, и официант принес для Олимпии отдельный счет. Получилось это вовсе не специально, просто Мина очень хотела пить, Марк за компанию с доктором уехал в соседний город, а пообедать они случайно зашли в дорогой ресторан.
Мина выждала несколько минут, рассматривая переливающуюся жирным маслом картину на противоположной стене. Это был все тот же вид с Олимпа на вздымающее гуттаперчевые волны море, что и на акварелях в более дешевых заведениях, только без тонущего парусника, и, наконец, предложила Олимпии деньги. Та покачала головой, но, пересчитав содержимое кошелька, взяла в долг, пообещав вернуть через неделю.
Они вышли на белую улицу с синими, под стать глубокому ультрамарину, тенями от пыльных шелковиц, и Липа в надежде обрести прежнее равновесие попросила Мину подержать ее сумку, пока она подкрасит губы. Жаль, что этого не видел Марк. Отяжелевшая после бокала вина, которым пришлось запивать пряную подливу к рагу, Мина раньше времени опустила руку, и содержимое сумки просыпалось на тротуар: ссохшийся мандарин, половинка гребня, ключ, который не подходил к двери, записная книжка, два письма... Очень-очень интересно, на одном конверте как будто Агатин почерк. Надо будет тетушке еще раз написать. Подвинув мыском туфли огромную перламутровую пуговицу к нагнувшейся за ключом Липе, Мина извинилась: 'Это не твоя? Я так объелась, что, кажется, не дойду до дома. Пойдем куда-нибудь посидим'.
Свернув за угол ослепительно контрастирующей улицы, они оказались на точно такой же, только еще белее и еще синее, потому что ровно посередине ее рос темно-голубой кипарис, а солнце склонилось на запад. Когда они дошли, жмурясь из-под шляп в захлопнутые синими же ставнями окна, до дерева, то увидели за ним дорожный указатель и перекресток: налево дорога уходила в гору, направо - делала зигзаг, судя по верхушкам неподвижных кипарисов. Мина пожала плечами и шагнула за угол ближайшего дома, в дразнящую абрикосами тень, прислонилась к стене.
Ее мучила жара и немного совесть. Присевшая на опрокинутое ведро Липа вопросительно запрокинула голову, отчего раскрасневшееся от ходьбы и досады лицо окрасилось в ярко-розовый, в тон облетающему гранату, цвет.
- Здесь должен быть сквозной проход на соседнюю улицу, но надо идти через двор, а там собака. - Мина оторвалась от неровной прохладной стены. Надеюсь, она проводит сиесту в своей будке.
Олимпия медленно, нехотя поднялась и, даже не отряхнув сзади юбку, поплелась за Миной через чужой, заваленный жестяной рухлядью двор.
- Наверное, здесь когда-то жил лудильщик. - В подтверждение слов, подпрыгнув, покатилась старая алюминиевая кружка и зарычала во сне собака. Обе женщины ускорили шаг и через минуту стояли у калитки.
- Надо же, - удивилась Мина, - мы с Марком столько ее искали и не нашли, а с тобой вышли случайно.
Мина лукавила; она не была здесь с мужем, но ей хотелось сказать Олимпии что-нибудь приятное, ободряющее: такая она шла за ней послушная и грустная. Калитка с душераздирающим скрипом отворилась и тут же захлопнулась, пропустив женщин под влажную древесную тень. У Мины вдоль позвоночника побежали мелкие, как лесные муравьи, мурашки.
- Вот видишь, здесь совсем близко от берега, правда, лавочек нет. Зато никто не хрустит гравием и не наступит случайно на волосы, если ты захочешь прилечь.
Они устроились сразу за тамарисками, на бугорке под высокими соснами, на том самом месте, где русский князь рыдал, узнав, что его дочери осталось жить два зимних дня. Мерно, перебиваемое шумом ветра в упругих кронах, плескалось море, набегая на узенькую полоску песка. Липа облокотилась на рыжий сосновый ствол, Мина, постелив пляжное полотенце на теплые сухие иглы, легла рядом, и у нее опять появилось ощущение, что думают они об одном. Странно, но за столько лет с Марком она научилась угадывать реакции мужа, недовольство или восхищение, разные чувства, однако не мысли целиком. Значит ли это, что он прячется от нее или просто ни о чем, кроме еды, всерьез не думает? Как бы то ни было, но общая с Олимпией мысль звучала так: 'Какое счастье, хотя бы не надолго остаться без мужчин'.
В подтверждение Липа села, чего никогда бы себе не позволила в мужском обществе, ссутулив плечи, подобрав юбку, вытянула далеко вперед покрывшуюся гусиной кожей ногу, на которую метил москит. Лицо расслаблено, без морщин, уголки губ глубоко вдавлены и опущены вниз, кожаным зобом соединяется с шеей подбородок. Мина протянула руку и сняла с ее блестящих рыжих кудрей сухой лист. Липа благодарно улыбнулась.
- Я тебе не рассказывала? Я ведь вдова.
- Соболезную. Наверное, тебе придется уехать отсюда, чтобы оформить наследство?
- Никакого наследства. - Липа захлопала в ладоши, пытаясь поймать докучливого москита. - Я неофициальная вдова. И, знаешь, я даже рада, что он умер, а не просто бросил меня. Когда он исчез, оставив вещи, книги, наверное, считал, что так мне будет легче: то ли где-то мертв, то ли скоро вернется, - я, дурочка, решила сначала, что это игра. Ведь невозможно так сразу поверить... А когда поверила, то чуть с ума не сошла, купила таблетки, но принимать сразу не стала, решила: сперва нужно убедиться.
Бедная, бедная Липа, что-то такое Мина подозревала. Странно, что Агата не написала про это письма, но история так незатейлива, так банальна, может, тете стало скучно, она вздохнула и, скомкав, выбросила в мусор бумагу, да. С другой стороны, не будь богатой Агаты, не было бы и у Мины красивого мужа, шумящих под порывами ветра итальянских сосен и благоухающих клумб. Чем бы она тогда отличалась от Олимпии?
- Я была как невменяемая: ни о чем думать не могла, кроме как о возлюбленном. Могла часами сидеть у его ног и плакать от счастья. А он улыбался, смеялся надо мной, утешая поцелуями. Милый, нежный, покупал для меня игрушечных зверей. И редко, словно дарил, допускал близость, тогда становился мрачным и жадным. Я ужасно этих минут боялась и в то же время мечтала о них, я желала его всегда, каждое мгновение, каждой клеточкой и сама себе не верила от счастья.
Мина перевернулась на спину, закрыла глаза. Теперь меньше пахло землей и больше солью. В тот день, когда Марк уехал и она сидела на лавочке одна, ее под левую лопатку укусил шершень. Длинный, с полосатым тельцем, он сначала накручивал спирали вокруг, а когда она откинулась на спинку, поставил жгучую, отравленную ядом точку напротив сердца и околел, повиснув на шифоновой ткани. Мина от боли и страха закричала: левая рука онемела полностью. Она заплакала, пытаясь содрать кофту с плеча, чтобы вытащить жало и избавиться от насекомого. От движения яд проник глубже, ей стало трудно и жарко
