Марком, малознакомым, потеющим в тесном купе и цокающим языком после обеда, озеро Гальоканта растеклось по Испании огромным соленым морем, затопив одноименный городок, в гостинице которого она планировала остановиться. К окнам просторного, похожего на их тосканский номера вплотную подступила отливающая стальным лезвием даль, влажные вздохи-отсветы поплыли по комнате. В сапфировой глубине зазывно сверкало холодное острие, и стоило только взобраться на подоконник...
Правую ногу зажало мышечной судорогой, и она, не доплыв до горизонта, захлебнулась соленой влагой, вынырнула, и только тогда очнулась, вытерла носовым платком лицо. На улице стемнело: то ли прошло много времени, то ли от мелкого весеннего дождя, все еще холодного, - мурашки по стеклу и вдоль позвоночника. Хлопнула, впустив пятнающего ковер мокрыми туфлями Марка, входная дверь. Он помог ей подняться и, пристроив ногу на низенький столик, начал массировать лодыжку сначала медленно и аккуратно, потом сильнее и больнее, потом опять нежно, едва касаясь бледными пальцами. Мина, глядя на ровные дуги светло-русых бровей и просвечивающий голубоватой кожей пробор, наконец вспомнила мысль, от тяжести которой чуть не погибла, захлебнувшись слезами: она обречена. Никогда, никогда она не сможет оставить Марка, оставить круглым, без копейки в кармане сиротой мужа, который так элегантно носит светлые костюмы и заказывает в ресторане обед, она будет скучать даже по запаху его ужасного табака с яблочным привкусом на губах от кальвадоса. К тому же - она об этом почти забыла за годы семейного благополучия - если ее никто до Марка не полюбил прежде, где гарантия, что полюбит сейчас? Она была абсолютно одиноким человеком, и он по-своему заменил ей отца и мать, а кое в чем и тетю Агату. Мина пошевелила, проверяя судорогу, пальцами, заметив, что на мизинце порвался чулок, и поцеловала Марка в склоненный затылок.
9
Однако решение не давалось так просто. Конечно, разум подсказывал ей, что было бы недальновидно отказываться от близкого человека ради неизвестного ребенка. Вот ее, например, с родителями связывали обычные формальные отношения, и хотя те были в меру своих возможностей заботливы и добры, особой благодарности она к ним не испытывала. И все же она слишком долго играла в эту игру, чтобы так просто бросить полюбившуюся забаву. Прелестный малыш появлялся то в парке на детской площадке, то в кондитерской; он подрос, и у него проявилась походка Марка, неряшливая и легкая, такие же выгнутые арочкой брови. Тогда она придумала для себя другую игру - в запечатанную монашку, но от этого стало еще хуже: не уйдя в монастырь, она превратилась в богомолку- странницу, обреченную на вечное скитание бродяжку и перестала как следует одеваться, при разговоре опускала в пол глаза, а спала, вытянув руки вдоль тела, на спине, легонько похрапывая. Не сразу заметивший перемены в жене Марк пригласил для консультации психиатра, который прописал режим, прогулки и лекарства, от которых Мина, действительно, вскоре пошла на поправку.
Правда, от таблеток она долго спала днем и плохо засыпала вечером, но Марк придумал по ночам читать страшные сказки, и они одинаково наслаждались уютом и трепетом, когда вместе с переворачиваемой страницей оживали чудовищные персонажи, бегущие от яркого ночника. Мина сворачивалась в улитку, прилепляясь к теплому и крепкому Марку, и на третьей странице спокойно засыпала, а Марк выходил покурить в гостиную.
Учитывая специфику проблемы, доктор посоветовал перейти к взрослым сказкам: 'Тысячи и одной ночи', к греческой мифологии, где отношения между мужчиной и женщиной просты и эротичны. Мине всегда нравились истории олимпийцев, хотя она их и путала, поэтому Марк купил книгу Роберта Грейвса, прельстившись тем, что ее написал прозаик. К этому моменту Мина пила только успокоительные настои из трав и почти перестала спать днем. Ей даже нравилось ее новое положение, похожее на выздоровление от гриппа, и она обрадовалась красиво изданному подарку, который Марк, отхлебнув сладкий глоток зеленого чая, принялся читать с главы 'Введение'. Сначала Мина честно прислушивалась, пытаясь прилежанием восполнить ускользающий интерес, сам Марк не успевал вдумываться в напечатанные мелким шрифтом абзацы. Наконец ей удалось сосредоточиться на приятном слове 'матриархат'. Марк пожал плечами и, отпив чая, продолжил об ответственности за беременность женщин ветров и гор, когда его пронзило насквозь: Мина пристально, блестящими, как у совы из темноты лесной чащи, глазами смотрела ему в лоб, как смотрят на покойника, склонившись его поцеловать. Он перечитал еще раз, про себя: 'Нимфа, или царица племени, выбирала себе на год возлюбленного из числа юношей, состоявших в ее свите, и в середине зимы, когда кончался год, он приносился в жертву. Возлюбленный был скорее символом плодородия, чем объектом ее эротических наслаждений. Его кровь разбрызгивали, чтобы плодоносили деревья, росли хлеба и давали приплод стада, а тело, вероятно, поедалось в сыром виде женским окружением царицы - жрицами в масках кобыл, сук и свиней'.
10
Марку в ботаническом саду больше всего нравились бамбуковые заросли, тесно обнесенные железной сеткой, и он каждый раз подходил, словно к клетке, гладил какой-нибудь выпроставшийся стебель, всматриваясь в полосатую гущу. Сидя в сухо шелестящей тени, он рассказал Мине о старинной казни, когда сквозь распластанного плашмя человека прорастал молодой бамбук, острием побега протыкая мышцы, легкие, грудь, вперед, к солнцу, и вообще это замечательно выносливое растение. Мина разглядывала, трогая прохладные, сочные язычки цветков, семейство аронниковых, их было тут видов пять, почти не слушая Марка, но потом всякий раз, когда они приближались к бамбуковой клетке, ей мерещился кровавый отсвет, и было страшно: вдруг трава, из которой делают ручки для зонтов, прорвет металлическую ограду и вопьется в пятку, пригвоздив к земле.
В этот раз Мина ни о чем таком даже не вспомнила. Марк же с тайным желанием посмотрел на рощицу, но настаивать не стал, слишком серьезное затеяли они дело, и будет правильнее подождать на лавочке под соснами. Они обошли поляну с нарциссами и присели на одну из четырех, расположенных полукругом. Мина запрокинула голову, скользя по рослому корабельному стволу наверх, в сине-синее небо, откуда время от времени сухо выщелкивались маленькие орешки и белки сбрасывали пустую шелуху. Им не о чем было говорить, сегодня все должно решиться окончательно.
Рядом, прямо в редкие кусты за соседней лавочкой, упало что-то небольшое, зашуршало стремительно, кто-то заорал: 'Брысь, брысь!'. Мина, вскрикнув, метнулась за лавочку в кусты, но увидела только рыжий хвост кошки, мчавшейся вниз. Там, под горой в обширном палисаднике, сидела за небольшим, уставленным всяким хламом столиком пожилая женщина, которая, заметив Мину, закричала сердито: 'Ну что же вы!' Мина развела руками, сзади подошел Марк. 'Эти белки, промахиваясь, падают наземь, а Южка их душит и ест, гадина'.
Южка, соседская кошка, самая плотоядная из всех домашних кошек, худая и настойчивая, отказывалась от яиц и сыра, требуя колбасы. Вот, значит, в чем дело. Могла бы спокойно лежать у хозяйки под боком, благо та почти не двигается, но попробовала дикого мяса и теперь не может забыть, даже котят не рожает, все тщедушных белок караулит. Так Мина объяснила Марку, стоя на пеньке и из стороны в сторону раскачиваясь. Они вернулись на лавочку и, откинувшись на жесткую, неудобно изогнутую спинку, принялись ждать: другого пути из ботанического сада не было.
Конечно, оба волновались, Мина, во всяком случае. Она почему-то боялась его не узнать, пропустить и не отрывала взгляда от пальмы, за которую сворачивала дорожка. Вот показалась пара, пожилая и приземистая, а вот... Мина ткнула задумавшегося Марка под ребро: стройный, как и прежде, только немного вытянувшийся в росте юноша шел, держа за руку маленького ребенка, ударяя о землю синим мячом. Да, дольше ждать нельзя, еще год - и он может заговорить басом или начнет бриться. Они взялись за руки и, поднявшись, пошли в некотором отдалении за повзрослевшим, но все еще мальчишески легконогим Танистом. Так, если верить Грейвсу, в эпоху матриархата назывался юноша, который приносился в жертву вместо главного, любимого царицей жреца. Да, дольше ждать нельзя.
11
Если бы не приезд Липы, они с Марком не допустили бы даже тени сомнения, настолько идеально этот малахитовый полуостров с мраморными вкраплениями античных развалин, с утра до позднего вечера залитый солнечной патокой, подходил к прочитанному ими замыслу. Сам замысел этот был прост, как каждый день здесь, у моря, сегодня или тысячелетие назад: ведь ничего не изменилось на их памяти, ничего не менялось и до них.
Стоит остановиться на главной площади у ларька со сладостями, как приветливая торговка, неважно, что иногда это пожилая женщина, а в другой раз ее дочь, поправив тыльной стороной руки сползшую на затылок косынку, протянет вкуснейшее домашнее пирожное и, не умея правильно посчитать сдачу, ссыплет мелочь прямо в ладонь, ласково уговаривая. Обычно Мина меняла у нее бумажные деньги на монеты, чтобы позвонить из стоявшей неподалеку на солнцепеке телефонной будки, а после покупала золотистый кусок пахлавы с орехами и парой ос.
