- Ну да, все равно. Философ?
- Да.
-- Вы почему арестованы?
Астафьев улыбнулся:
- Это вам знать лучше.
- Я и знаю. А вы как думаете?
- Думаю, что арестован я так, зря, нипочему.
-- Значит, вы думаете, чтомы зря арестовываем?
Астафьев искренне рассмеялся.
- Думаю, что случается; из двадцати человек - девятнадцать наверное.
- Напрасно так думаете. Ошибки, конечно, возможны, но ошибки исправляются. Нам приходится быть осторожными, так как советская власть окружена врагами. Пусть лучше десяток людей посидит напрасно, чем упустить одного врага. Вы этого не думаете?
- Нет, не думаю. Я думаю как раз наоборот: лучше упустить виновного, чем лишить свободы десятерых.
- Ну, мы думаем иначе. Пролетариат не для того завоевывал власть, чтобы рисковать ею из-за интеллигентских сентиментальностей. Пока советская власть окружена врагами...
Голосом тоненьким, скрипучим, без запятых, следователь долго и тягуче произносил слова, много раз читанные Астафьевым в передовых статьях 'Известий' и 'Правды', слова, набившие оскомину своей правдой, своей ложью, своей практичностью и своей фантастичностью. Рассеянно слушая его, Астафьев болезненно ощущал нахлынувшую скуку и ждал, когда следователь кончит. Одновременно вспоминал:
-- Где-то я его уже слышал и где-то видел. Где?
Внезапно оборвав популярную лекцию, тем же тоном следователь спросил:
- К вам на прошлой неделе заходил человек в желтых гетрах. Как его фамилия?
Астафьев равнодушно ответил:
- Может быть, кто-нибудь и заходил в гетрах, не помню.
-- Он долго у вас оставался?
Астафьев поморщился:
- Раз я говорю - не помню такого, то что же это за вопрос?
- А кто у вас был на прошлой неделе, назовите всех.
- В чем вы меня, собственно, обвиняете?
- Здесь не суд, я вам отвечать не обязан. Когда все выясним - узнаете. А вы ответьте на вопрос.
Крупный, здоровый, красивый человек посмотрел сверху на маленькую, тщедушную фигурку следователя.
- Оставьте эти вопросы. Как я вам отвечу, когда не знаю даже, в чем обвиняюсь. Я назову вам кого- нибудь, а вы его арестуете. За кого же вы меня считаете?
- Придется считать за врага советской власти.
- Ну и считайте, если вам хочется.
- А вы знаете, гражданин Астафьев, чем вам это грозит?
- Могу догадываться, но это для меня не убедительно. А вот скажите, следователь, где я вас мог видать? Мне ваше лицо знакомо.
Следователь нервно дернулся, и в голосе его появилась визгливая нотка:
- Это не относится к делу. Вы на мои вопросы ответите?
- Не встречал ли я вас за границей? В Берлине, например? Вы не из эмигрантов? Мне вспоминается - на каком-то эмигрантском митинге... Постойте, ваша фамилия не Брикман? Но, помнится, вы тогда были меньшевиком. Правда?
Товарищ Брикман заерзал на стуле, нажал кнопку звонка и крикнул:
- Угодно вам отвечать на вопросы?
Астафьев с широкой улыбкой, немного насмешливо добавил:
- И вы, помнится, там, в Берлине, выступали против Ленина. Ай-ай-ай!
Брикман взвизгнул вошедшему конвоиру.
- Отправьте арестованного обратно!
- Бумажку позвольте.
Пока Брикман подписывал бумажку, Астафьев добродушно говорил:
- А вы не волнуйтесь, товарищ Брикман, вам это вредно, вон вы какой худой. Берите пример с меня. Все это - пустяки, и не стоит волнений.
- В советах я не нуждаюсь, гражданин Астафьев, а вам придется долго посидеть, если чего похуже не будет. Можете идти.
Когда конвойный увел Астафьева, следователь долго, расставивши широко локти и навалившись на стол расплюснутой грудью, мелким бисером писал на анкетной бумажке, приложенной к делу. Окончив, встал, прошелся по комнате, опять покашлял в уголок, пощупал свой пульс, оглянулся на дверь и подошел к тусклому зеркалу в рамке, висевшему близ окна. В зеркале туманно отразилось его лицо, худое, с тщедушной белокурой бородкой, с большими глазами над припухшими мешочками, со слишком оттопыренными ушами.
Грудь его, разбитая прикладами в пересыльной тюрьме, когда он был еще студентом, никогда с тех пор не дышала свободно. В жизни его не было радостей, и тянуть эту жизнь - не нужного никому чахоточного человека - он не мог, только поддерживая себя верой в революцию, в будущее счастье человечества, в золотое время, которое неизбежно придет за периодом упорной и беспощадной борьбы с врагами рабочего класса. Правда, сам он рабочим не был, да и не мог быть - с разбитой грудью; но все же ему, Брикману, суждено было стать одним из героев и защитников нового строя, впервые родившегося в России и долженствующего охватить весь мир. Слабый здоровьем, он должен быть стойким, стальным, несокрушимым волею,- в этом все оправданье жизни.
Товарищ Брикман опять подошел к зеркалу, немного закинул голову и попытался выпрямиться. И опять зеркало тускло отразило тщедушную фигурку, украшенную красноватыми, лихорадочными глазами. Карманы френча оттопырились, но грудь не натянула защитной материи.
Товарищ Брикман не курил; от дыму он начинал кашлять долго и нудно. Он любил чистый воздух, но боялся открывать окно, так как от холоду также кашлял. В кармане он носил скляночку с герметически закрывающейся крышкой, в которую и плевал.
Сегодня он не сдержался, позволил себе потерять равновесие. Это плохо, это не должно повторяться! Против Астафьева нет достаточных улик, но по тону, по разговору, по поведению он - настоящий и опасный враг. Его делом нужно заняться, нужно вывести его на чистую воду, нужно!
В памяти Брикмана мелькнула фигура Астафьева, широкогрудая, здоровая, насмешливая.
Следователь взял телефонную трубку и тонким голоском, нетерпеливо нажимая рычаг, начал:
-- Алло, алло...
У ЕГО ПОСТЕЛИ
По выражению, узаконенному развивавшейся в Москве канцелярщиной, Аленушка 'вошла в контакт' с хозяйкой квартиры, где лежал больной Вася Болтановский. Контакт привел к тому, что совместными усилиями добыта была манная крупа и немного сахару, - в обмен на привезенное Васей пшено.
- Вы о нем заботитесь, Елена Ивановна, словно о своем женихе.
- Ну вот уж, вы скажете. Просто - нужно же ему что-нибудь легкое. Вы посмотрите, до чего он исхудал!
Аленушка, меняя больному рубашку (чистую предварительно грела у хозяйской печки), с жалостью смотрела на впадины у ключиц и на отчетливые ребра Васи. Беспомощность его трогала Аленушку и вызывала в ней нежные чувства к больному. Без Аленушки Вася ни в чем не мог обходиться и, в минуты сознания и крайней слабости, преодолевая стыд, пользовался ее милосердной сестринской помощью.
Теперь кризис болезни миновал. Вася был в полном сознании, но ослаб бесконечно. Доктор Купоросов при каждом визите говорил, уводя Аленушку в переднюю:
- Следите внимательно за температурой, Аленушка. Его нужно обязательно подкармливать, понемножку, но чаще. Утром тридцать пять и два было? Вот видите; это так же опасно, как большой жар. Он так у нас совсем замерзнет. Кашку давайте горячую, побольше масла. Молоко тоже хорошо. Как окрепнет
