Оставшись один, старик развернул тщательно переписанное письмо. Сначала пробежал глазами, потом прочитал все внимательно, иные места по два раза. Читал не как все, а видел тюремную камеру и в ней молоденькую девушку, не умную, не глупую, очень несчастную. Она пишет накануне ужасной смерти, а живучесть в ней такова, что она все старается сказать покрасивее, выразить по-ученому, чтобы ее друзья дивовались ее поистине изумительному состоянию. Пишет искренне, всему верит, и пишет она правду, но правду здешнюю, житейскую, небольшую. Если бы не спасалась мыслью, что ее писанье прочитают другие, то должна бы кричать и биться головой об стол и о стены тюрьмы. А она не бьется и ищет в себе радость - и находит радость, может быть, и настоящую. Рада, что вот она может так чувствовать и так писать перед смертью и что об этом узнают и будут говорить.
Окончив читать, старик задумался. И подлинно - человеческий документ! Вот что делают люди и что делают с людьми! Правда спуталась с ложью, и сам человек, даже в тягчайший час жизни, не может разобраться, где его ложь и где его правда, и в которой его спасенье, и есть ли спасенье. Потом подумал: принесут с почты газету - и опять то же! Дня не проходит, чтобы не было казней. То убивают молодых людей, вот как эта девушка, то стреляют и вешают по деревням крестьян. Вчера писали, что на Стрельбицком поле в Херсоне повешены двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу помещика. И нашлись руки, тоже крестьянские, чтобы накинуть эти двадцать веревок на человеческие шеи! А люди читают и молчат. И не только молчат, а притерпелись, привыкли. Прочитавши эти строчки - легко переходят к другим печатным известиям. А ведь нужно бы голосом кричать на весь мир, потому что нельзя жить с таким сознанием!
Подумал - и вдруг со всей ясностью ощутил знакомое состояние, когда мысли, уже облеченные в готовые слова, бунтуют и требуют быть сказанными сейчас же, не откладывая, пока в них кипит сила и пока их сталь остра и жар не остыл. Если он не скажет - кто же скажет? Сказать могли бы, и осмелились бы,- но никто их голоса не услышит, и самых их пламенных строк нигде не напечатают. Только он, старик, и может и обязан крикнуть, и невозможно, чтобы его слово пропало напрасно!
Что бы ни сказать - он знал, что его не тронут, и такая неприкосновенность была ему тяжела. Вот если бы его посадили в тюрьму, в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную и голодную! Тогда и сказанное слово прозвучало бы громче и сильнее! Но за его писанья пострадают другие, кто будет печатать и кто будет читать,- а его оставят жить спокойно. Это тоже род пытки, утонченной и жестокой. И через это ему приходилось часто молчать, чтобы не стать виновником чужих несчастий.
И тогда к уже готовым мыслям и написанным в уме горячим, справедливым и убедительным словам большими и отчетливыми буквами прибавился заголовок:
'Не могу молчать!'
Больше не слыша в саду человеческих голосов, опять слетелись птицы и пичуги и опять открыли базар. Солнце пробуравило облака, распахнуло листву и на садовую дорожку упали светлые пятна.
Старый писатель заложил книгу страницами письма, оперся на палку и встал с лавочки.
БАНОЧКА ВАРЕНЬЯ
Будучи в Рязани, отец Яков счел и должным и любопытным навестить почтенного и уважаемого местного доктора Сергея Павловича Калымова, о несчастии которого только тут и узнал.
А несчастье большое: дочка Сергея Павловича еще три года тому назад попалась в делах политических, так что даже была приговорена к смерти, долго прождала в тюрьме казни, а потом была помилована - если можно назвать милостью бессрочную каторгу.
Таких семейных несчастий было повсюду много, и о них устали думать и говорить. Привыкли к тюрьмам и к казням как к явлению бытовому и естественному, имен не помнили, героизм окончательно вышел из моды.
За последние два года блуждания по России отец Яков всюду находил разительные против прежнего перемены: то ли огрубели человеческие сердца, то ли дуют иные ветры! Нет прежней доверчивости и простоты, люди стараются сами устроиться получше, о ближних не помышляя. Впрочем, бывало так и раньше, и удивительного в том ничего нет. Однако раньше человек от человека рознился,ныне же все как бы стрижены под одну гребенку! И не то чтобы по слабости или в духовном борении, а уверенно, открыто и как бы ликуя, что вот - от всяких благоглупостей и идей завиральных освободился и живу в свое удовольствие, другим же предоставляю ломать дурака.
Сергей Павлович, знакомый неблизкий, но давний, был уже довольно стар, а теперь совсем ослабел. Раньше считался не то что опасным либералом, а все же человеком передовым, за что и был избран от Рязани в Государственный совет. Сейчас был вне политики, мало занимался и своей врачебной практикой, больше жил в имении. Отца Якова он встретил очень приветливо, как человека, с которым можно обо всем поговорить, который умеет слушать и не любит болтать.
- Года три не бывали в наших краях, батюшка!
- Для точности скажу - четыре года, как вашим городком не любовался.
- Все катаетесь, отец Яков? Все смотрите?
- Езжу по малым делам и, подлинно, смотрю. Есть ныне что поглядеть в российских городах и весях. Аивстолицы заглядывал, и даже живал неподолгу. Живут люди и там.
- Про мое горе слыхали, отец Яков?
- Ранее, по совести, не знал, только здесь и услыхал. Большое вам, Сергей Павлович, ниспослано испытание. Ну, Бог поможет, образуется.
- Как же это образуется? Ведь дочка в бессрочной каторге, и то из милости.
- Слыхал, слыхал и искренно соболезную.
- А за что это мне, батюшка? Сам я революцию не проповедовал, детей старался воспитывать по мере средств, в свободе их не стеснял, да вот и дождался на свою седую голову. За что осуждена - знаете ли?
- Слыхал, что по политике.
- А по какой политике? По участию в убийствах! Питерский взрыв помните, покушение на министра?
- Да ведь как не помнить! Перед самым событием денька за два самолично был там на приеме, удостоился.
- Вот она, значит, и вас могла взорвать. И меня могла убить, они хотели весь Государственный совет на воздух.
Отец Яков припомнил, как видел в совете молодую чету и как дама была похожа на докторову дочку. Но промолчал.
- За что же мне это, отец Яков? Как у вас там на этот счет в Священных писаниях?
- Испытание.
- Покорно благодарю. А за что? Я, как узнал, верить не хотел. Вы моей Натули не знали. Воспитана была в ласке и в цветущем здоровье. Девочка была нежная и добрая - мухи не обижала. Маленькой плакала трое суток, когда задавили ее щеночка. Гимназисткой была - перестала есть мясо: не убий! Был у них такой кружок, вроде толстовского. Как же это так могло случиться? А я вам скажу, отец Яков: это ее увлекли, а ей самой всякое насилие чуждо.
- Возможно, возможно.
- Не возможно, а наверное так. Нужно тех наказывать, кто ее вовлек в преступные дела!
- Без наказания не останутся.
- Я, батюшка, писал и все объяснял. И на высочайшее имя подал. А она мне знаете что сказала, когда меня пустили к ней в тюрьму на свидание? 'Мне,- говорит,- очень тяжело, что я тебе доставила столько страданий; но,говорит,- я ни в чем не раскаиваюсь и прошу тебя не позорить никакими прошениями мою революционную честь!' Поняли? Это я опозорил ее честь!
- По молодости лет, Сергей Павлович. Молодой задор говорит.
Сергей Павлович как-то сразу переменил тон:
- Знаю, отец Яков. Сам был молод, знаю. И сказать по чистой совести горжусь! И скорблю, и горжусь, что моя дочь - другим не чета. Сама за себя ответила и ничьей милости не хочет.
Отец Яков не знал, нужно ли и тут поддакнуть или лучше промолчать. Ограничился словами:
- Ну, Бог даст - пройдет тяжелая полоса, и в политике полегчает. Может, будет амнистия или нечто подобное.
