Три старые, по виду конторские книги размером с журнал 'Вокруг света', но довольно толстые, в твердых корочках с черными матерчатыми корешками и черными потертыми углами. Одна кирпично- красного цвета, вторая темно-зеленого, третья синяя. Но цвета эти едва проглядывались, - так потерты, замусолены были книги. По краям сквозь рваный коленкор желтели лохмы размочалившегося картона.
- Мы собираем макулатуру, - начал мальчик, правильно решивший прежде всего рассказать, как и откуда попали к ним эти ветхие книги. - На улице Гоголя хозяйка послала нас на чердак, а там весь угол завален старьем...
Я открыл красную книжку. Старая рукопись с полустертыми строчками фиолетовых чернил на пожелтевшей по краям, однако все еще плотной бумаге. Первые строки косого и твердого почерка удалось разобрать без труда: 'Я родился недалеко отсюда, в предгорном селении Псебай, и был единственным сыном в семье. Наверное, поэтому мои родители, всеми уважаемые отец и мать, души во мне не чаяли. Но я не рос баловнем, справедливый и строгий отец держал меня в рамках'.
Учительница сказала:
- Кажется, тут дневники егеря дореволюционной Кубанской охоты. Там даже дата обозначена: десятый год нашего века. Вот почему мы решили, что рукописи могут быть полезны. Все-таки история Кавказа...
Книги принадлежали одному автору - однообразие почерка несомненно, лишь в последней книге этот почерк становился менее разборчивым. Действительно, похоже на историю Кубанской охоты, предтечи нынешнего заповедника. Если она написана очевидцем событий, то, конечно, полезна.
Правда, особого энтузиазма эти мысли не вызвали, историю я писать не собирался, но познакомиться с записками о природе прошлого не отказался. Своим гостям я высказал сердечную благодарность.
- Если бы не Витя Семин, - учительница показала на самого разговорчивого, - если бы он не заглянул в эти книги и не показал их мне, так бы и очутились они на складе в куче ненужных бумаг.
Неловкость первых минут встречи прошла, мы посидели, поговорили, я еще раз поблагодарил друзей, сказал, что непременно прочитаю и верну им находку. Ну, хотя бы для школьного музея.
- Какой у нас музей, что вы! - Учительница отмахнулась. - Можете оставить, для того и пришли, чтобы отдать. Вдруг действительно пригодится...
Мы попрощались. Они ушли.
Книга, которую я начал читать, так и лежала раскрытой. Вот что писал далее неизвестный мне автор:
'После сельской школы отец определил меня в гимназию в городе Екатеринодаре. Учился я хорошо, и венцом этой учебы стал Санкт-Петербургский лесной институт, куда, к радости отца, я был определен канцелярией наказного атамана Войска Кубанского. Тогда же оказался зачисленным в казачий полк вольноопределяющимся, что означало содержание в институте на казенный счет, а в отпускное время - обязательные лагерные сборы, где нас будут учить военному искусству.
В нашей северной столице я не оставил прилежания, друзей там хватало, развлечений в большом городе тоже не занимать. Наверное, поэтому дни бежали с удивительной быстротой. После зимних занятий предстояла поездка домой, казачьи лагеря, а потом неомраченное свободное время, походы с друзьями в горы и в лес. Такие путешествия доставляли радость, лес я всегда встречал, как доброго друга.
В свободные летние дни, как истосковавшийся по воде путник, я на много дней погружался в зеленую прохладу чащи и чувствовал себя очень счастливым. После грохочущей столицы, многолюдья, холодно- строгого, хотя и красивого камня на проспектах и площадях, после напряженных лекционных занятий и сумятицы студенческого жития задумчивый горный лес со своим всегда ароматным, я бы сказал, веселым воздухом и мелодиями птичьих песен представлялся мне местом, созданным исключительно для счастья человеческого.
Эти дни проходили в далеких походах к перевалам, в непременном выслеживании дичи, за жизнью которой так интересно подсматривать, у ночного костра в глухих урочищах.
Далеко не насытившись впечатлениями от похода, мы с друзьями возвращались домой, чтобы на другой день явиться на сбор вольноопределяющихся Лабинского конного полка, на стрельбы и конные игры. Отец, сам когда-то отчаянный любитель джигитовки, нетерпеливо ожидал меня, и мы вместе отправлялись в станицу Лабинскую, сопровождаемые строгим наказом матери беречь себя.
Мальчишкой я хорошо джигитовал, любил лошадей, риск отчаянной скачки, научился неплохо владеть казацкой шашкой, но что особенно удавалось мне, так это стрельба из винтовки. Еще до Лесного института я не раз завоевывал на играх первенство. Пятнадцати годов от роду получил именную винтовку с гравировкой, где под лестными для самолюбия строчками стояла фамилия наказного атамана Войска Кубанского.
Вот такая юность запомнилась и никогда, конечно, не забудется. Все ясно, чисто и хорошо. Никаких особенных, крутых поворотов не предвиделось. Еще одна зима, весна, институт будет закончен, я приеду в качестве лесничего на Кавказ, чтобы начать службу в родных краях неподалеку от стареющих родителей.
Перемены пришли как раз в последний год учения.
Вспоминаю теплую и сухую осень решающего для меня года. Август подходил к концу, а вместе с ним кончались и каникулы.
Вот тогда-то и состоялся тот особенный разговор с отцом'...
Этой строчкой заканчивался текст на половине чистого листа. Ниже текста чернилами изображалась неуклюже нарисованная гора, рядом - смутная девичья головка, кривая казацкая шашка - словом, остаток страницы автор использовал явно для забавы. Казалось, что и все написанное - просто мальчишеская шалость.
Перелистывая дневник далее, уже в конце второй, зеленого цвета книги, я обнаружил несколько плотно слежавшихся листков почтовой бумаги. Начал читать - и уже не оторвался, пока не закончил последний. На меня дохнуло жизнью далекой, еще незнакомой семьи, напряжением какого-то особенного, необычного труда, пережитыми опасностями. И всюду мысли, разговоры, дела, связанные с дикими зубрами. Слово это повторялось чаще других. И столько тут было незнаемого, интересного, что весь дневник и письма представились мне действительно дорогой находкой, может быть бесценным подарком самой судьбы.
К слову надо сказать, что уже тогда я начал собирать все, что связано с зубрами; блокноты были переполнены рассказами об этом звере, его судьбе, преследователях и спасителях...
Назавтра удалось отыскать славную учительницу и догадливых хлопцев. Вместе мы посетили дом на улице Гоголя и поговорили с хозяйкой.
- Бумаги? - переспросила она. - А кто их знает! Испокон веков лежали на чердаке, уж там мышатам такое раздолье! По всем ночам шуршали. До нас тут живало много разного народа, мы с сыном недавно этот домик купили. Сын-то у меня до бумаг там, до книг разных не охочий. А вот как того жильца звали, чьи бумаги завалялись, дай бог памяти, такая у него фамилия долгая, русская...
- Зарецкий? - подсказал я.
- Ни-ни... Долгая...
Вспомнить ей так и не удалось, хотя она добрых десять дней перебирала в уме какие-то фамилии.
Сказать, что дневник Андрея Михайловича Зарецкого вошел в эту книгу в своем первозданном виде, значило бы сказать неправду. Одно несомненно: он побудил автора предпринять новые изыскания в архивах, заставил покопаться в библиотеках, искать встреч с учеными, чьи имена так или иначе связаны с описанными событиями, и, конечно, додумывать ситуации, когда не хватало сведений и фактов из истории.
Дневник оказался тем сюжетным стержнем, которого так не хватало автору для полноты картины, для выражения главной идеи, необходимой всякому художественному произведению.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИЗ ДНЕВНИКОВ ЗАРЕЦКОГО
Запись первая
Почетный конвой его императорского высочества.
Удачный выстрел. Поездка на Уруштен.
Великокняжеская охота и первый кавказский зубр.
Егерь Чебурнов.
1
Ранним утром наша семья, как обычно, собралась на веранде. Открыли окна, свежий лесной воздух приятно холодил ноги. В саду едва слышно шевелился отяжелевший к осени виноградный лист, пахло созревшей 'изабеллой'. На столе перед мамой шумел пузатый самовар с
