организме, никакая другая его жизнедеятельность.
А центральную нервную систему, как правило, можно оживить лишь через пять-шесть минут. Такие опыты давно уже делались, например, с отрезанными собачьими головами. Впервые опубликовал сообщение о таком опыте еще лет шестьдесят назад один французский ученый - Броун-Секар. Он писал, что пропустил свежую кровь через сосуды отрезанной головы собаки, потом громко произнес кличку, которую собака носила при жизни, и голова отозвалась, как умела - повернула глаза. Этому факту не поверили многие ученые - настолько это казалось неправдоподобным. А позже не раз повторяли этот опыт. Через отрезанную голову собаки пропускали ее собственную кровь, и голова жила несколько часов: двигала глазами, отделяла слюну, когда в рот вводили сухари или кислоту. Особенно удались эти опыты нашим соотечественникам - докторам Брюханенко и Чечулину и бельгийскому ученому Геймансу. Все это доказывает, что когда внешние признаки смерти уже наступили, организм в течение нескольких минут еще не мертв, в нем только происходит процесс умирания, и если нет непоправимых разрушений, его можно оживить или, выражаясь научным языком, восстановить его жизненные функции.
Для многих присутствующих объяснения Рашкова были новостью, и неудивительно, что все с таким вниманием и интересом слушали.
Странно было, что столь же напряженно слушает его Таусен, которому все эти факты из истории физиологии были давно известны.
Когда Рашков кончил объяснения, он обратил к Таусену извиняющийся взгляд. Но тот понял его и поспешил возразить:
- Нет, нет, Николай Фомич, я слушал вас даже с увлечением, и я сожалею о тех годах, которые так бесполезно провел в добровольном заточении, а мог провести у вас, среди советских людей. Вы так радушно меня приняли!
--------------------------------------------------------------------------
----
В эту вторую ночь в колхозе 'Победа' Таусену плохо спалось: он лежал с открытыми глазами и думал, думал. Он был один в комнате. За окном стояла беззвездная осенняя ночь. Какое-то едва уловимое поскрипывание по временам возникало неизвестно где, и, властно перекрывая его, звучал сверчок, равномерно, как тиканье часов. Его однотонная домовитая музыка не мешала думать.
Перед Таусеном проходила его жизнь.
Уютное беззаботное детство. Тихая Христиания. Годы научной работы. Мария его друг и помощник, ее доброе энергичное лицо... Сын... Кто знает, как сложилась бы его жизнь, если б он не потерял их? И - буря, налетевшая на мир, буря, от которой он ушел, спрятался на острове...
'Мария, - думал Таусен, - если бы это было теперь... Она могла бы жить... Надо узнать, как они победили рак...'
И вдруг эти два молодых человека появилась на острове, и за какую- нибудь неделю все переменилось, вся жизнь сместилась, и вот он здесь, среди людей. И он уже не тот, каким был в течение десятилетия... И совсем новая, большая жизнь раскрывается перед ним. Новая жизнь? Но ведь ему семьдесят лет. Ну так что же! Он меньше всего хочет теперь думать о смерти. В этой стране, куда он вступил вчера вечером, смерть побеждают так, как еще нигде и никогда не побеждали.
В соседней комнате тоже не спал Гущин. Он крепко уснул с вечера, но потом внезапно проснулся. Он слышал ровное дыхание спавших с ним в одной комнате Цветкова и Кнуда и старался не шевелиться, чтобы не разбудить их. В его памяти теснилось пережитое за последние две недели: поездка на Север, необычайная прелесть ночи на дрифтере, неожиданный свирепый, бешеный шторм, внезапное пробуждение на острове - в этом странном, неправдоподобном мирке, с талантливым ученым-чудаком. (А ведь Рашков верно предсказал!) И эти саамы! Невероятная судьба Таусена, его нелепое отшельничество. Как-то воспримет он новую жизнь?!
Пожалуй, Юрий был вчера прав: материала хватит на целый роман. Разве это не благодарнейшая тема для романа - душевный перелом, который назревает в Таусене при его столкновении с новым для него миром?! Почему бы Гущину не написать и в самом деле этот роман? Ему необходимо ближе приглядеться к Таусену.
Напрасно боится Гущин пошевелиться - его друг Юрий тоже не спит, а Кнуд после всех впечатлений за день так крепко уснул, что вряд ли даже гром его разбудит.
Цветков вспоминает, как ужасно было на острове чувствовать полную оторванность от жизни. А потом - внезапный вихрь событий: борьба гигантских зверей, охота на тигров, неожиданное появление Петрова, и вот они на Большой земле... Сегодня или завтра он увидит мать и товарищей по лаборатории и вернется к работе.
Длинны на Севере осенние ночи! Еще и рассвет как следует не наступил, а часовая стрелка уже отметила начало утра. Заскрипели двери, кто-то двинул громко стулом, послышался энергичный, деловой голос Миронова. А за закрытым окном раздалось мычание коровьего стада. Много лет не слышал Таусен коровьего мычания, и в это утро он наслаждался этими негармоничными звуками, как отрадной музыкой.
На острове Таусен привык вести размеренную жизнь и вставать рано. Но события последних дней совсем выбили его из колеи. Он взглянул на свои старые карманные часы, лежавшие на тумбочке у кровати. Давно уж он не вставал так поздно!
- Ну, дорогой Таусен, сегодня мы с вами прощаемся, - сказал Рашков за завтраком.
- Как? - насторожился Таусен.
- Сейчас после завтрака я улетаю.
- А я так привязался к вам! - вдруг с какой-то странной для него самого горячностью воскликнул Таусен.
- Мы и не расстанемся надолго, коллега, - ответил своим густым, веселым баском Рашков. - Но сегодня вы, пожалуй, сами не согласитесь со мной улететь. Я слышал, вам собираются показать здесь много интересного. На побережье, и очень близко, есть кое-какие предприятия, связанные с моей работой. Я поручил моему другу, Юрию Михайловичу (Цветков весь вспыхнул: это впервые Рашков назвал его своим другом), проследить там кое-какие результаты...
Он еще ничего не поручал Цветкову, сама эта фраза была поручением, и Цветков безмолвно принял его с гордой радостью - ему хорошо были известны размах и смелость работ, которыми руководил Рашков.
Четким, военным шагом вошел Миронов, одетый по-дорожному.
- Я готов!
Таусен, Гущин, Цветков и Кнуд быстро оделись. Миронов открыл дверь, пропустил всех на крыльцо и вышел последним. Порыв резкого ветра заставил всех поежиться.
Тучи плыли низко, в воздухе на ветру заплясали очень редкие мелкие снежинки; совсем не такая была погода, как в тот недавний день, когда москвичи впервые прибыли сюда.
Ребятишки с портфеликами и сумками бежали в школу, но, увидев гостей, как по команде остановились у крыльца. С веселым любопытством разглядывали они незнакомых людей. Колхозники выходили из домов и направлялись все в одну сторону - к морю. За домами простиралась бесконечная даль тундры.
- Так что же это все-таки за предприятия, с которыми вы хотите меня познакомить и какую там проводит мой коллега Рашков работу? - обратился Таусен к Цветкову.
Но не успел тот ответить, как к крыльцу бесшумно подкатила оригинальная машина. Это был изящный лимузин обтекаемой формы на легком гусеничном ходу. Дверца машины открылась, и оттуда выглянуло румяное девичье лицо шофера.
Кнуд шагнул по направлению к машине и, слегка запинаясь, произнес:
- Здрав-ствуй-те, то-варищ.
Помолчал и добавил:
- По- едем?
Девушка сдвинула брови, внимательно взглянула на приземистого скуластого подростка и протянула ему руку:
- Здравствуй, товарищ. Поедем!
Таусен изумленно смотрел на Кнуда: когда и как он успел выучить русские слова?
--------------------------------------------------------------------------
----
Гости мягко покачивались на упругих кожаных подушках в просторном и удобном кузове машины. В окно Таусен видел мелькавшие колхозные дома, и скоро машина вынеслась на простор тундры.
Но где же шоссе?
Нет, машина неслась прямо по бугристому пространству. Похрустывал взламываемый ледок, взлетали брызги воды и грязи.
Таусен инстинктивно ухватился за поручень, но быстрый ход машины был все так же плавен, пружинили подушки сиденья, и, отвернувшись от окна, можно было подумать, что едешь по автостраде.
Вдруг машина, до того мчавшаяся по прямой, стала обходить невидимое препятствие. Таусен увидел ограждение: на низких колышках нескончаемо тянулась над землей проволока, а за ней по земле стлалась какая-то зелень.
- Что же это такое? Зачем проволока?
Вместо ответа Миронов обратился к шоферу:
- Клава, давай медленнее.
Машина резко сбавила ход.
- Да это же стелющиеся яблони! - воскликнул Таусен, разглядывая их глазами знатока. - Тут растения получше моих! О, я вижу труды селекционеров!
А машина уже опять шла полным ходом, и Таусен безуспешно силился понять, сколько же насаждений в этом необъятном саду.
Он подумал: 'А я еще с такой гордостью показывал молодым людям мой сад!'
Но вот опять ход машины замедлился.
- Взгляните-ко на наши груши, - сказал Миронов.
- Где же они?
Не было ничего похожего на древесные стволы. Таусен видел только высокие зеленые стебли, напоминавшие подсолнечник.
- А вы приглядитесь-ко получше, - предложил Миронов.
Машина остановилась.
- Действительно, груши! - воскликнул Таусен.
Груши были еще незрелы ('Очевидно, уж не успеют дозреть!'), но они вполне сформировались. Таусен сорвал одну, надкусил: твердая, кислая, но с грушевым запахом и знакомым
