Мастеpская для Сикейpоса

Панасенко ЛеонидМастеpская для Сикейpоса

Леонид Панасенко

МАСТЕРСКАЯ ДЛЯ СИКЕЙРОСА

'А не мог ли Канов умереть от радости? Ведь чье сердце вместит и сразу воспримет такое событие? Да нет же. В сообщении ясно сказано: 'Не успел сманеврировать'. Не успел... Но Канов не из тех, кто в космосе ворон считает. Он еще успел передать, что засмотрелся. Здесь, наверное, и прячется ниточка. Ниточка, которая связывает его неожиданное открытие и трагическую неосмотрительность. На что можно засмотреться, чтобы проглядеть собственную смерть?'

Ребята опять завели свой вечный спор. Меня это злит. Ведь они тоже теряются в догадках, страдают от неизвестности и все же пытаются бодриться, отстаивают свои 'абсолютно точные' версии происшедшего. Подождите секундочку - сейчас я вам выдам.

- Верно, - говорю я. - Все верно. Люди всегда искали во Вселенной разум. Сначала мечтали и строили гипотезы. Потом появились энтузиасты и начали поиск жизни среди звезд. Фактов, конечно, никаких не было. Ни тогда, ни теперь. Но теперь мы за дело взялись всерьез. Планомерно прочесываем Вселенную и... оскорбляем ее своим догматизмом. Махровым космическим догматизмом, когда каждый заглядывает только в свою щелку и только через нее собирается увидеть собрата по разуму. А собрат этот, быть может, неотступно близок. Его, может, только разглядеть надо, узнать. Понимаете - узнать! Я все сказал.

Неожиданная моя речь произвела впечатление... Правда, больше своей эмоциональной стороной, чем содержанием.

- Сильно, - покрутил головой Аналитик.

- Мальчик растет, - глубокомысленно изрек Трогай-Трогай.

- И наглеет, - добавил Символист.

А Рая рассмеялась.

- Кто же тот гений, - спросил Символист, - который узнает собрата в лицо? Не ты ли, наш юный друг?

У него поразительная способность говорить резкости или, вернее, высвечивать в любом деле такие стороны, о которых остальные предпочитают молчать. Признаки феномена разума - наше общее больное место, идефикс. Это по существу. А эмоции... Если честно, то насчет 'махровости' я немного преувеличил. Все трое - мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем из тех, что ходят на космоботах поисковой группы 'Разум'. Когда-то наша группа называлась 'Контакт'. Шли годы. Контактов все не было и не было, и даже самые пылкие романтики наконец поняли: главное - отыскать мыслящих. Или хотя бы какие-то следы их существования. Пока этого не случилось, о контактах смешно даже говорить. Все равно что делить еще не испеченный пирог. Что касается ребят, то волей-неволей каждый из них примкнул к сторонникам какой-нибудь популярной теории о том, каким образом разум может заявить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые 'следы'. Ребята носятся со своими теориями, часто до одури спорят. Кстати, прозвища, которые выдумала Рая, говорят о них больше, чем нейтральные имена. Им даже самим они нравятся.

Более или менее самостоятельной мне кажется теория, самого тихого из нас - Аналитика. Он предложил модель трех миров - без органической жизни, с жизнью, но без разума, и разумный мир (по его мнению, мыслящие существа, хотят они этого или нет, обязательно вносят в природу пусть малозаметные, но глобальные изменения) - и пытался установить корреляционные связи своих моделей с реальными мирами. Трогай-Трогай, этот строгий эмпирик, верил не в теории, а в старую, обнадеживающую поговорку: 'Кто ищет, тот всегда найдет'. Правда, он еще добавляет: 'нечто вещественное'. Символист, естественно, выявлял во всем малейшие следы рациональности и целесообразности. Его блестящий ум систематика и математика-аксиоматиста обладал редкой интуицией. 'Язык математики универсален, - любил он повторять. Символы могут быть разные, а смысл один. Ищите смысл'. Как я уже говорил, ребята часто спорили. И все они пытались обратить меня, зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня что-нибудь не устраивало - неопределенность модели трех миров Аналитика, фатализм Трогай-Трогай и бездуховность теории Символиста.

Да, я забыл представиться. Зовут меня Сергей Трошин, прозвище Нигилист. Окрестили меня ребята так, наверное, в отместку за критику их доктрин.

- Пойдем, - говорит Рая. - Я устала от разговоров.

Мы поднимаемся на смотровую палубу, и я в который раз пытаюсь уловить 'чудное мгновение'. Меняю фломастеры и карандаши, хватаюсь за пастели. И рву, рву наброски. Рая никудышный натурщик. Ее летучее родниковое лицо очень изменчиво. Отблески чувств и перемены настроения вспыхивают и гаснут на нем неожиданно и празднично, словно фейерверки.

- Ты никудышный художник, - заявляет через полчаса Рая. - Расскажи лучше о Сикейросе. Ведь стереокопии в твоей каюте - это его росписи?

- Его. - Я помолчал, представив могучий и властный полет красок Сикейроса.

- Я мало о нем знаю, - настаивала Рая. - Один из первых мастеров монументального искусства. Кажется, итальянец. Двадцатый век. Да?

- Мексиканец. Он был внуком солдата и поэта. Вся судьба его - это движение и рост. Давид Альфаро стал солдатом революционной армии. Потом капитаном. А в Испании он уже полковник, командир интербригады.

- Это биография военного, а не художника, - задумчиво заметила Рая.

- У него было словно несколько жизней. Его сердце рвалось к свободе, но в тридцать с лишним лет он был брошен в тюрьму как коммунист. Потом ссылка в Таско. Там, бродя среди скал, на их отрогах Давид впервые увидел и запомнил на всю жизнь алые цветы с чудным названием 'сангре ди торос' - 'кровь быка'. В этих горах за год он написал более сотни полотен. Когда он снова оказался в темнице, уже стариком, тысячи квадратных метров его росписей и панно оставались на свободе. Нет, недаром он всегда особенно любил два цвета - насыщенный красный и черный...

По кораблю разносится звон. Он означает, что через полчаса наш космобот вынырнет возле планеты, где погиб Канов и откуда долетели к Земле обрывки фраз, взбудоражившие весь мир.

Мы возвращаемся в рубку.

'Вот мы спорим, говорим обо всем на свете, - думаю я, - а сами живем одним вопросом: что видел, что узнал Канов? И узнал ли? Ведь не исключено, что слова его - чистейший бред, предсмертное наваждение. Узнал ли? Предположения, догадки... Они буквально терзают нас. Впервые появился шанс. Надежда на встречу...'

- Сережа, - обращается ко мне Аналитик, - включи, пожалуйста, еще раз запись.

Сначала тишина и шорохи. Кажется, даже представляешь, с каким трудом пробиваются сигналы сквозь бездны пространства. Затем идет возбужденная скороговорка Канова:

'...Я видел Разум. Я вижу их, но не могу поверить! Они такие же, как мы. Они... прекрасны, - казалось, Канов не находил слов. Вдруг его голос дрогнул. - Господи, какая нелепость... кажется, разгерметизация... Астероид. Я все забыл, не успел увернуться... Я засмотрелся... Но я видел!..'

Несколько минут мы лежим в инерционных креслах и молчим.

- Почему все-таки не сработал автомат, предохраняющий от столкновения с астероидами? - в который раз спрашивает Аналитик.

- Ничего не понимаю, - вздыхает Рая. - Дело происходило в открытом космосе. Значит, Канов, наверное, увидел чужой корабль. Но откуда он мог знать, что они такие же, как мы?

Мы молчим. Что можно ей ответить? Мы даже не знаем, можно ли верить сообщению Канова. Для того и летим к планете, чтобы все выяснить, проверить. Тройной звонок опять облетает все закоулки корабля. Мы выходим из подпространства. И сразу же космобот содрогается от беззвучных выстрелов лучевой пушки. Экран становится пепельным от обилия метеоров и астероидов, которые расстреливает наша доблестная автоматика.

- Ого! - удивился Трогай-Трогай. - Здесь приличная каша. Планета, похоже, расположена в самой середине пояса астероидов.

Нас посадил автомат. Никто не проронил ни слова, но мысль о том, как мог Канов в такой обстановке отключить его, засела в голове у каждого.

- Я бы не хотела улетать отсюда, - говорит Рая и смотрит вдаль.