Приказ по дивизии

Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л)Приказ по дивизии

Алексей Иванович Пантелеев

(Л.Пантелеев)

Приказ по дивизии

Цикл 'Рассказы о подвиге'

- Нет, - говорил генерал, показывая спутнику своему тонкий орлиный профиль, - невоенный человек даже и понять не может, что значит настоящая воинская дисциплина. Вот - и вам небось приходилось слышать, - часто говорят, что дисциплина должна быть сознательная. А вы знаете, почему-то не люблю я этого слова. Что значит - сознательная дисциплина? Сознательным должен быть боец. А дисциплина - всегда одна... Дисциплина, если хотите, это что-то вроде шестого чувства, которое, вместе со вкусом, слухом и зрением, присуще каждому настоящему солдату. И уж как ты ее там ни называй сознательная или бессознательная, - а если ты ее нарушил, дисциплину, - я тебя в полном сознании и без зазрения совести под арест закатаю, а еще нарушил - так и голову сниму, не пожалею...

'Эге-ге, - подумал собеседник генерала. - Да ты, я вижу, дядя сердитый. Попадись такому в недобрый час - ведь он, пожалуй, и в самом деле без головы оставит'.

Генерал инспектировал войска, которыми он командовал. Три дня провел он в частях, на передовых линиях, и все эти три дня ни на шаг не отставал от него молодой, но уже известный писатель, приехавший из Москвы с поручением от большой столичной газеты. Теперь, темным и непогожим осенним вечером, они возвращались в штаб дивизии. Новенький трофейный 'оппель', похожий на короткую сигару, а еще больше - на вытянутое гусиное яйцо, на самой бешеной скорости и все-таки почти бесшумно мчался по гудронированному прифронтовому шоссе. Писатель, который с непривычки страшно устал, промерз и проголодался, сидел в углу, откинувшись и прижимаясь затылком к мягкой, приятно-пружинистой обивке кабины. Слушая генерала внимательно и даже почтительно, он все-таки то и дело стискивал зубы, чтобы не зевнуть, и с надеждой поглядывал через голову шофера на дорогу - не мелькнет ли там, наконец, хоть какой-нибудь огонек, не запахнет ли дымом и не покажется ли что-нибудь похожее на человеческое жилье. Но впереди, на дороге, не было ничего, кроме дождя, мрака, блестящих дождевых луж и угольно-черного, мрачно сверкающего под приглушенным и укороченным лучом автомобильного прожектора сырого гудрона. Изредка выскакивала откуда-то свесившаяся над дорогой облетелая ветка с одиноким кленовым или буковым листом, мелькал на секунду полосатый километровый столб или придорожный каменный крест, - и опять ничего, кроме тьмы, дождя и беспрерывно бегущего впереди, колыхающегося и дрожащего пятна света. Но вот в этом светлом пятне мелькнули какие-то человеческие фигурки. Писателю показалось, что он разглядел даже ружья у них в руках. И почти тотчас же резкая пронзительная трель свистка заставила его пригнуться и зажмурить глаза.

- Стой! - услыхал он голос генерала.

Но шофер или не расслышал приказания или просто не мог остановить разбежавшуюся машину, - 'оппель' продолжал лететь на прежней скорости.

Над головой писателя что-то звякнуло, треснуло и рассыпалось. В то же мгновенье он почувствовал, как чья-то цепкая рука схватила его за шиворот и с силой бросила на пол. Он не сразу сообразил, что сделал это генерал. Над головой опять щелкнуло. Потом он почувствовал сильный толчок. Ему показалось, что машина взлетела в воздух. Она и в самом деле проделала невероятный курбет: резко затормозив, шофер повернул ее на 180 градусов. Поднявшись на дыбы, 'оппель' описал в воздухе дугу и грузно шлепнулся передними колесами в дождевую лужу.

Генерал, а за ним и писатель выскочили из машины. Громко стуча каблуками по гудрону, кто-то уже бежал им навстречу. Через минуту из темноты выступили две серых шинели. Два красноармейца с автоматами наперевес, один впереди, а другой несколько отставая, приближались к машине.

Генерал нетерпеливо шагнул им навстречу.

- Кто такие? - рявкнул он таким угрожающим басом, что писатель, который и без того успел натерпеться страху, вздрогнул и отшатнулся.

Бойцы со всего разбега остановились, подровнялись и вытянулись перед генералом во фрунт.

- Так что, товарищ генерал-майор, - высоким срывающимся голосом начал один из них, молодой, щеголеватый, с сержантскими полосками на погонах, бойцы сторожевого охранения четвертого батальона сто двадцать седьмого...

- Это кто стрелял? - перебил его генерал.

- Это я стрелял, товарищ генерал-майор, - негромко ответил, выступая вперед, второй боец, немолодой, худенький, некрасивый, с заляпанным грязью бледным небритым лицом. Он тяжело дышал, и, когда говорил, губы у него вздрагивали.

- Вы что ж это, черт вас возьми, вздумали тут ночью пальбу открывать?!

- Согласно приказа, товарищ генерал-майор, - еще тише ответил солдат, и губы у него опять задрожали.

- Согласно приказа вы мне все стекла в машине вышибли?

- Я свистел, товарищ генерал-майор, - машина не остановилась. Дал предупреждающий - тоже...

- Вы видели, что это моя машина?

Солдат на секунду запнулся и ответил:

- Так точно. Видел, товарищ генерал-майор. Я вашу машину хорошо знаю.

- И все-таки стреляли мне в спину?

- И все-таки... да, стрелял, товарищ генерал-майор. Согласно приказа.

- А вы знаете, что вы, между прочим, чуть писателя не убили? Вы читали такого-то?

- Никак нет. Не читал, - ответил боец, переступив с ноги на ногу и покосившись в сторону писателя.

- Ваша фамилия? - сказал генерал.

- Первого взвода четвертой роты четвертого батальона сто двадцать седьмого гвардейского Краснознаменного Ворошиловградского стрелкового полка ефрейтор Метёлкин.

- Можете быть свободны, - сказал генерал и, отворив дверцу кабины, пригласил писателя садиться.

- Ведь вот метелка этакая, - проворчал он, когда машина, сделав разворот, снова помчалась по шоссе. - Ведь вы посмотрите, - он же мне фуражку насквозь продырил.

И генерал протянул писателю фуражку, чтобы тот пощупал. Писатель нащупал дырку, поежился, глухо кашлянул и сказал, что в конце концов фуражку можно и купить и починить, а вот с головой это сделать было бы, пожалуй, несколько труднее. Генерал ничего не ответил, надел фуражку и всю остальную дорогу молчал.

Когда они добрались, наконец, до штаба, он, не задерживаясь, поднялся во второй этаж и приказал адъютанту разбудить дежурного писаря. Через минуту явилась заспанная рыженькая девушка в светлой застиранной гимнастерке.

- Будьте любезны отпечатать приказ, - сказал ей генерал.

Девушка села за пишущую машинку, подышала на руки и приготовилась печатать.

- Приказ по дивизии.

Пальцы девушки забегали по клавишам.

- Ефрейтору сто двадцать седьмого гвардейского Краснознаменного Ворошиловградского стрелкового полка Метелкину... оставьте место для имени-отчества... объявляю благодарность за добрую службу и верное понятие о воинском долге. Двадцать девятого сентября сего года, находясь в сторожевом охранении своей части, ефрейтор Метёлкин... имя-отчество...

Машинка неторопливо стрекотала. Генерал ходил по комнате, поглаживая свою седеющую голову, и продолжал не спеша диктовать слова приказа. А московский писатель, стоя в углу, раскуривал трубку и с удивлением поглядывал то на генерала, то на его фуражку, брошенную на подоконник.

'Ну, нет, - думал он, - где уж тут, в самом деле, невоенному человеку понять, что значит настоящая воинская дисциплина!'

1945

ПРИМЕЧАНИЯ

РАССКАЗЫ О ПОДВИГЕ

Героическая тема привлекала Л.Пантелеева на протяжении всего его творчества. Неслучайно К.Чуковский называл пантелеевских героев людьми величайшей отваги и видел заслуги писателя в прославлении человека. Пантелеева интересует не только сам героический поступок, а истоки характера героя, тот путь воспитания и самовоспитания, который делает человека способным на проявление