– Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!
Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Он знал, что у меня с отцом плохие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы простолюдин невежливо обращался со мной, принцессой де ла Тремуйль де Тальмон.
– Что за женские бредни… Я, наверно, приставлен к вам для того, чтобы исполнять все ваши капризы!
– Как тебя зовут? – не слушая управляющего, обратилась я к мулату.
– Паулино. Мой бывший хозяин был итальянец.
– Воклер, вы купите Паулино. Это мой каприз, и я хочу, чтобы он был исполнен.
Тропический дождь грянул с небывалой силой – мы едва успели дойти до переполненного торговцами и фермерами отеля под громким названием «Тампль». Конечно же, та лачуга, комнату в которой нам выделили, совсем не походила на величественный замок Тампль в Париже, однако от этого названия на меня повеяло чем-то родным и дорогим, по которому я так скучала.
Я медленно поднималась по лестнице в комнату, как вдруг от запахов жареного маиса у меня неприятно закружилась голова. Тошнота всколыхнулась в груди, перед глазами потемнело. Я знала, что это лишь приступ дурноты, обычный в конце беременности, но теперь я стояла посреди лестницы и рисковала упасть по ступенькам вниз. Вцепившись руками в перила лестницы и сжимая зубы, я умоляла пресвятую деву о том, чтобы эта дурнота прошла.
Сильная рука поддержала меня за талию. Опираясь на эту неожиданную и такую надежную поддержку, я решилась открыть глаза. Это был какой-то мужчина – сильный, высокий, куда выше меня.
– Вам дурно, сударыня?
Я ответила утвердительно легким движением век.
– Обхватите мою шею руками, я отнесу вас в комнату.
Я сделала так, как он приказывал. Он на удивление легко и осторожно подхватил меня на руки, поднялся по ступенькам и, распахнув ту дверь, на которую я указывала, мягко усадил меня в кресло.
– У вас начинаются роды?
– О, нет-нет! – воскликнула я поспешно, находя, что этот человек, будучи мне незнаком, осмеливается говорить о слишком деликатных вещах. – Все в порядке, я вам очень благодарна.
Из-под опущенных ресниц я бегло оглядела его. Он показался мне очень красивым – сероглазый, широкоплечий, статный и уверенный, прямо как пират. В нем чувствовалась сдерживаемая сила, необузданность. А еще у него были прекраснейшие волосы – белокурые, волнистые, как и у меня, настоящая золотая россыпь, связанная сзади бархатной лентой.
– Я был рад оказать вам услугу, милейшая мадемуазель де Тальмон.
Я едва сдержала возглас гнева и удивления.
– Ах, так вы знаете, кто я! Вы что, из Парижа?
– Прямиком.
– И кто же вы?
– Боюсь, вы будете разочарованы. Я – банкир Клавьер.
– А, банкир, – произнесла я и вправду разочарованно. – Так вы не аристократ! – Спохватившись, я добавила: – Вы оказали мне большую услугу, спасибо, господин Клавьер.
Он любезно поклонился и ушел усмехаясь. Я чувствовала злость. Во-первых, он был хорош собой, а я сейчас выгляжу как клуша. Во-вторых, он оказался всего лишь банкиром. И в-третьих – что самое скверное, – теперь он разболтает всему Парижу, где я и в каком положении. Мадемуазель де Тальмон, падающая с лестницы и спасаемая банкиром! Мне это было совсем не по вкусу.
Подойдя к окну, я увидела, как Воклер, стоя под навесом, забивает только что купленных рабов в колодки. Я распахнула подгнившую раму. Брызги ливня полетели мне в лицо.
– Эй! – крикнула я. – Воклер! Не трогайте Паулино. Он нуждается в хорошем обращении.
– Если его не связать как следует, он сбежит.
– Почему?
– Потому что он негр, черт возьми! Я рассердилась.
– Я не желаю слушать ваши чертыханья! Отпустите Паулино. Пусть идет в гостиницу.
– Святая пятница! Вы выложили за него тысячу и теперь хотите дать ему сбежать? Вот это женский ум!
– Мне надоело с вами пререкаться. Делайте, что вам говорят.
Я прилегла на постель, вслушиваясь в то, что происходит во мне. Я была переполнена тревожно- радостным предчувствием, томным ожиданием появления на свет ребенка – до этого события оставалось всего тридцать дней. Как бы мне хотелось пережить все это в Париже, в спокойной прохладной атмосфере нашего дома на Вандомской площади, а не здесь, среди шума и суеты фермы, среди злобных криков Воклера и стонов избиваемых негров. Зачем нужно было отправлять меня так далеко? Почему я не могла уединиться на время в каком-нибудь маленьком нормандском или бретонском замке? В эти минуты я ненавидела отца. Он нарочно отослал меня сюда, он хотел причинить мне как можно больше страданий, проучить, наказать. Он желал смерти моего ребенка, в этом я не могла сомневаться. Спазмы сжимали мне горло при мысли о том, что злые желания моего отца могут исполниться.
