Дорога шла вниз, теряясь в пальмовых рощах. Листья магнолий, лепестки их розово-белых цветов, омытые многочисленными ливнями, осыпались мне на платье. По золотисто-сиреневой дымке, окутавшей раскидистые кроны деревьев, было ясно, что приближается ночь. Вечера здесь как такового не было, и ночь не наступала, а просто падала на землю, сжимала в своих темных объятиях, погружала природу в сладостную дымку сна. Ночью на Мартинике никогда не наступала та чарующая тишина, что господствует во французских парках; на Мартинике все было иначе – даже в ночное время слышался неугомонный треск цикад, жужжание насекомых и шорох ящериц, прячущихся в траве и корнях деревьев.
Здесь не бывало совершенно безветренной погоды; воздух все время перемещался и всегда приносил аромат кофейных плантаций и соленый запах океана. А когда шел дождь, эти звуки мгновенно затихали, и тогда можно было услышать, как живо журчит вода, падая на землю с широких пальмовых листьев, как течет она по многочисленным земляным руслам и оврагам, бьется в сточной трубе и стучит в оконные стекла. После ливней вновь наступала жара, и влага поднималась с земли легкими клубами пара, тающего в ярко-синем небе. Пар причудливо изгибался, образуя в воздухе самые немыслимые фигуры, и в его движении мне виделись то каменные башни Венсенна, то белоснежные стены замка Сент-Элуа… Я вздыхала, вспоминая, как когда-то была там счастлива.
– …В этом месте мне будет удобнее выполнить ту обязанность, которую возложил на меня ваш отец, – услыхала я голос мадемуазель Фурси.
– Какую обязанность? – безмятежно поинтересовалась я. Она, наверно, говорила уже давно, однако я, задумавшись, не только не заметила, что вокруг стало совсем темно, но и не вслушивалась в ее слова.
– По уходу за вами.
– А точнее?
Она обернулась ко мне, воинственно расправив костлявые плечи.
– Я должна буду позаботиться о вашем ребенке, если вам угодно точнее.
– Вы? – Я улыбнулась, но щемящая тревога уже завладела мной, и я невольно прижала руки к животу. – Каким же образом?
– Ваш отец поручил мне пристроить его в подходящую семью.
Мне показалось, что эта фурия лишилась рассудка. Она несет какой-то вздор. Или, может быть, я неправильно ее поняла?
– Что значит «пристроить»?
– На воспитание.
– Вы, наверное, сошли с ума, – сказала я. – Мой ребенок не сирота, и только я буду его воспитывать.
– Вы бредите, милейшая. Вы вернетесь в Париж.
– А он? Ребенок?
– Он останется здесь.
– Не понимаю, как это может быть.
– Ваш ребенок останется на Мартинике. Ваш отец не допускает даже мысли, что вы вернетесь во Францию с незаконнорожденным ребенком на руках.
– Вы… вы хотите сказать, что разлучите нас?
– С того мгновения, как он родится.
У меня во рту все пересохло. Я судорожно вздрагивала, пытаясь осмыслить то, что услышала.
– По какому праву? – воскликнула я. – Вы не посмеете прикоснуться к моему ребенку!
– Если вы будете упрямиться, то…
– Что «то»?
– Мне поручено просить помощи или у Воклера, или у солдат гарнизона.
– Ага! – прошептала я в ужасе. – Так вот почему вы везете меня туда!
Я поняла, что попалась в ловушку. Проклятая Фурси, она одурачила меня и лишила поддержки даже Маргариты!
– Ах ты мерзавка! – воскликнула я в негодовании. – Остановись сейчас же!.. Стой!
Вместо ответа она хлестнула лошадей, и от неожиданного рывка я упала на спину, больно ушибив плечо. Внутри меня словно что-то надорвалось.
– Проклятая старуха! – вырвался у меня возглас. – Заставить меня родить раньше времени тебе тоже приказано, да?
Я понимала, что с ней не справлюсь: она была выше и сильнее меня, к тому же я была на сносях. Но радостное, почти торжествующее восклицание сорвалось у меня с губ, когда я вспомнила, что у нее вывихнута нога.
– Святая Катрин, моя небесная заступница, – прошептала я, умоляюще складывая руки, – ты столько страдала, ты знаешь, что это такое, так не заставляй же страдать других. Помоги мне!
Изловчившись, насколько это позволяла мне раздавшаяся фигура, я соскользнула с повозки – благо, что мадемуазель Фурси еще не совсем выжила из ума и опасалась погонять лошадей слишком сильно. Прижимая руки к животу, я побежала к лесу.
Мадемуазель Фурси, очевидно, не ожидала такого маневра с моей стороны: я успела углубиться в лес на тридцать шагов, прежде чем услышала сзади отчаянный крик старой девы:
