обреченная. Она таяла, как ранний снег, и грубая реальность прорывалась наружу. А как только не старался Версаль уйти, отгородиться от этой реальности! Живопись, поэзия, музыка, даже мебель и украшения – все это было выдумано, рождено фантазией. В посуде, в росписях, в экипажах сказывалось влечение к придуманному, желание воплотить мечту – такую вычурную и недостижимую. Хотелось освободиться от скованности, официозности, отсюда и пристрастие к сельским идиллиям и пасторалям; но власть реальности такова, что она сама определяет облик тех воздушных замков, которые над нею надстраивают и в которых думают от нее спастись.
Воздушные замки версальского рококо были искусственны и хрупки, хотя по-своему красивы. Аристократический мятеж против грубой реальности сказывался в том, что естественным свойствам материалов и пропорциям предпочиталась атектоничность, иные, чем в натуре, пропорции, отвергались законы силы тяжести – этим доказывалась возможность пренебречь грубыми законами вещества, поставить на их место другие, созданные фантазией. Женщины, принадлежащие Версалю, были чувственны и легкомысленны; мужчины хотели видеть свою даму драгоценной куклой, райской птицей, изысканным цветком… Словом, это был совершенно особый, необычный, волшебный мир, созданный среди царства реальности. Но солнце над этим миром закатывалось, сладкая сказочная жизнь уходила в небытие, наступало владычество буржуа.
Над лагерем буржуа, находившимся в Пале-Рояль, черной тучей нависло недовольство. Как может быть, что в богатой стране пустеют амбары, что на самой щедрой в Европе земле люди живут без хлеба? Кто-то же должен быть виновен: если одному не хватает хлеба, значит, другой ест его слишком много; если одного гнетут обязанности, значит, другой урвал себе слишком много прав… Государственный долг достиг миллиарда 250 миллионов ливров, астрономической суммы – кто и куда растратил ее? Поскольку каждый знал, что король, скромник и обыватель, к этому не причастен, то вся ярость буржуа обрушивалась на ослепительную, расточительную и легкомысленную королеву. Говоря о политике, вспоминали об Англии и США, в государственном устройстве которых усматривали зачатки демократии. Во Франции видели лишь застой и упадок вследствие абсолютной неспособности двора чем-либо управлять.
Именно об этом говорило третье сословие Парижа, собравшись в кофейнях Пале-Рояль. Их крыши объединяли самых разных людей – реформаторов, либералов, конституционалистов, вольтерьянцев, филантропов и масонов. К ним присоединялись должники, обойденные королевской милостью аристократы, образованные лавочники, безработные адвокаты, демагоги и газетчики. Каждый знал направление разговора, знал девиз: против короля! – а прежде всего: против королевы!
Таковы были эти противоположные лагери. Разница заключалась в том, что аристократия Версаля ни сном ни духом не ведала о существовании столь грозного противника, а если и слышала что-либо об этом, то нисколько не задумывалась. Эти люди принадлежали XVIII столетию – самому галантному, романтичному и ослепительному в истории. Буржуа были предвестниками грядущего XIX века – века ханжества, пуританских обычаев, денег и кровопролитных войн.
Сладкая жизнь заканчивалась, и расплата, во сто крат превышающая вину, была не за горами.
Был конец января 1789 года. Глубокий снег белым сиянием разгонял ранние сгущающиеся сумерки. Ворота нашего особняка на площади Карусель были широко распахнуты, а во дворе стояло множество карет в ожидании хозяев. Впрочем, ужин, на который съехалось так много гостей, был еще далек от завершения.
Пылали ароматические свечи в хрустальной люстре, радужными бликами отражаясь в зеркалах и сверкающем фарфоре посуды. Тонкие кипрские вина понемногу развязывали гостям языки, и в салоне становилось шумно. Мой знаменитый зал, который называли то кофейным, то золотым, собрал нынче очень известных людей, и я смела надеяться, что им было у меня интересно.
Пылал камин, и сияние снега, пробивавшееся через окна, смешивалось со светом пламени, создавая неповторимо уютную атмосферу вечера. Нынче здесь было мало аристократов. Желая следовать моде и не прослыть ретроградкой, я заинтересовалась политикой и пригласила людей, не принадлежащих к аристократическим кругам, но провозглашавших новые идеи, которым не было места в салонах Версаля. Исключение составляли немногие: из аристократов был только молодой Эро де Сешель, племянник Полиньяков и вольтерьянец, маркиз де Кондорсе, философ и ученый, и герцогиня де Граммон, не слишком красивая, но тонкая, умная и образованная.
Зато здесь было много адвокатов, судейских и литераторов, был даже художник Грёз. Среди них, возможно, было меньше лощеных красавцев и щеголей, зато они отличались куда большей образованностью, чем аристократы, и я невольно прониклась уважением к своим гостям. Тут были даже академики…
Эмманюэль ходил нахмуренный и недовольный, и его кислая мина раздражала меня все больше и больше.
– Что вы, в самом деле, ведете себя так, словно вас лишили наследства! – прошептала я, выйдя из гостиной. – Или вы считаете себя умнее всех?
– Вы пригласили сюда всякий сброд, вот я и раздражен.
– Вы выглядите как обозленный теленок. – Честное слово, мне становится стыдно, что у меня такой муж!
Чтобы не испортить себе настроения, я решила не продолжать. Эмманюэль, если ему что-то не нравится, может убираться к черту. По крайней мере, роль хозяйки мне сегодня удалась. Я не думала, что представляю большой интерес для ученых и академиков, но мне удалось заинтересовать их друг другом. Они разговорились между собой, и это главное.
Я вернулась к гостям, чувствуя на себе пристальные взгляды молодых дам, подружек Эро де Сешеля. Сегодня я приложила все усилия к тому, чтобы выглядеть не слишком роскошно, но мило, изящно и просто. На мне было открытое атласное платье цвета морской волны, отороченное муаровым галуном и отделанное серебристо-голубыми венецианскими кружевами; глаза подведены голубой краской, смешанной с молоком, что придавало взгляду блеск и мягкость бархата; волосы уложены просто и украшены аквамариновой диадемой, такие же аквамариновые сережки дрожали в ушах.
– Как там ваш адмирал, дорогая? – прошептала мне на ухо герцогиня де Граммон. – Ваш роман продвигается, не так ли?
Я вовсе не воображала, будто наша с Франсуа связь является для кого-то тайной, поэтому тихо вздохнула в ответ.
– Милая герцогиня, существует столько препятствий на пути к счастью.
– Душа моя, вы говорите банальности.
– Что поделаешь, если жизнь так банальна.
