Никто из нас ничего не мог об этом сказать. Туча плыла теперь в нашем кильватере; увеличив скорость, она перевалилась через поручни и мягко плюхнулась на палубу, почти совсем накрыв собой банку Шнырька. Потом она поудобнее устроилась между поручнями, сжалась, и клянусь хвостом, эта удивительная туча тут же заснула у нас на глазах!
— Ты видел когда-нибудь нечто подобное? — спросил я у Фредриксона.
— Никогда, — уверенно и очень неодобрительно отозвался он.
Клипдасс, подойдя к туче, лизнул ее и сказал, что на вкус она такая же, как мамина карандашная резинка.
— Зато мягкая, — сказал Юксаре.
Он сделал для себя в туче подходящую ямку и нырнул в нее, и туча тут же накрыла его, словно перина, словно мягкое одеяло из гагачьего пуха. Мы ей явно понравились.
Но это удивительное происшествие значительно усложнило дальнейшее плавание нашего корабля.
В тот же день, как раз перед заходом солнца, небо вдруг странно изменилось. Оно стало желтым, но не приятного нежно-желтого цвета, а грязноватым и призрачным. Низко повиснув над горизонтом и грозно нахмурив брови, плыли черные тучи.
Теперь мы все сидели под тентом. Шнырек и Клипдасс перекатили свою банку из-под кофе на корму, где ей ничто не угрожало.
Солнце превратилось в тускло светящийся диск, вода почернела и пошла свинцовой рябью, ветер испуганно завыл в штаге. Морские привидения и русалки исчезли, будто их сдуло ветром. На душе у нас было скверно.
— Проверь-ка анероид, — с тревогой сказал Фредриксон.
Я перелез через тучу и открыл дверь в навигационную каюту. Представьте себе мой ужас, когда я обнаружил, что анероид показывает 670 — самую низкую цифру, до какой может опуститься стрелка!
Моя мордочка похолодела от страха, я наверняка побледнел, стал белый, как простыня, или, может быть, пепельный. До чего интересно! Вернувшись на корму, я воскликнул:
— Видите, я стал белый, как простыня?!
— По-моему, ты такой, как всегда, — сказал Юксаре. — Что показывает анероид?
— Шестьсот семьдесят! — ответил я (чуть обиженно, как вы понимаете).
Меня всегда удивляло, что торжественные минуты жизни часто бывают испорчены ничтожными замечаниями, даже если их делают не со зла, а по глупости. Я считаю, что даже из самого ужасного положения надо искать выход. Отчасти имея в виду данную ситуацию, отчасти потому, что настоящий страх как-то уменьшается, если начнешь его преувеличивать. Кроме того, приятно производить на кого-нибудь впечатление. Но такому, как Юксаре, этого не понять. Ведь умственные способности распределяются неравномерно, и не мне судить о том, для чего в жизни нужны такие, как Юксаре.
Между тем Фредриксон, похлопывая ушами, принюхивался к ветру и озабоченно осматривают «Морской оркестр».
— Хорошо построен этот пароход, — сказал он наконец. — Он справится. Пусть Шнырек и Клипдасс заберутся в банку и закроют крышку, потому что сейчас начнется шторм.
— А тебе приходилось раньше попадать в шторм? — осторожно спросят я.
— Ясное дело, приходилось, — отвечал Фредриксон. — В книжке с картинками «Путешествие по океану». Выше, чем там, волн не бывает.
И тут налетел шторм. Он возник внезапно, как все настоящие штормы. В первый момент «Морской оркестр» от неожиданности чуть было не потерял равновесие, но быстро оправился и, тарахтя мотором, стал прорываться сквозь бушующую стихию.
Солнечный тент сорвало, и он, будто листок, полетел над морем. (Это был прекрасный, прямо-таки замечательный тент. Надеюсь, тот, кто нашел его, обрадовался.) Банка Шнырька закатилась под перила, и всякий раз, когда «Морской оркестр» взлетал на волну, все ее содержимое — пуговицы, подвязки, консервные ножи, гвозди, бисер — издавало ужасный грохот. Шнырек кричал, что ему худо, но ни один из нас не мог помочь ему. Мы хватались за что попало и, охваченные ужасом, не спускали глаз с потемневшего моря. Солнце исчезло. Горизонт исчез. Все вокруг было иное — чужое и враждебное! Морская пена летела, обдавая нас шипящими брызгами, а за поручнями парохода властвовал черный хаос. Внезапно с ужасающей ясностью я понял, что ничего не знаю ни о море, ни о кораблях. Я окликнул Фредриксона, но он меня не услышал. Я был совершенно одинок, и некому было мне помочь. Но я не испытывал ни малейшего желания отогнать страх. Напротив, дорогой читатель! Ведь даже из самого ужасного положения надо извлечь что-то хорошее! И, собравшись с духом, я подумал: «Если зажмурюсь, если притворюсь, что меня вообще нет на свете, может, все и обойдется… И вообще это не имеет ко мне ни малейшего отношения! Я случайно влип в эту историю…» Я зажмурился и, словно став сразу еще меньше, скова и снова повторял: «Ничего, ничего! Я совсем маленький, я сижу на качелях в Хемулихином саду и скоро пойду есть овсяную кашу…»
— Послушай! — закричал сквозь бурю Фредриксон. — Они стали меньше!
Я его не понял.
— Меньше! — закричал он. — Волны куда меньше, чем в книжке с картинками.
Но я никогда не видел волн в той книжке с картинками и продолжал жмуриться, мысленно крепко держась за Хемулихины качели. Это помогло. Вскоре я и в самом деле почувствовал, что качели раскачиваются медленнее, а буря все дальше и дальше откатывается от нас и никакой опасности больше нет. Тут я открыл глаза и увидел невероятное: «Морской оркестр», ведомый огромным белым парусом, покачивается высоко в воздухе. А далеко внизу, под нами, все еще бушует шторм, мечутся черные волны. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не страшен.
— Мы летим! Летим! — кричал Фредриксон.
Он стоял рядом со мной, облокотясь о поручни, и смотрел на большой белый воздушный шар на верхушке пароходной оснастки.
— Как тебе удалось запрячь нашу тучу? — спросил я.
— Она сама взлетела, — отвечал он. — Теперь у нас летающий речной пароход! — И Фредриксон погрузился в раздумье.
Ночь медленно светлела. Небо стало серым, было очень свежо. Я уже стал забывать, что пытался спрятаться от шторма в Хемулихином саду. Во мне снова проснулись уверенность, любопытство, и мне захотелось кофе, ведь было ужасно холодно. Я осторожно потряс лапами, проверил, целы ли хвост и ушки. Слава богу, они не пострадали.
И Юксаре был здесь. Укрывшись за банкой Шнырька, он пытался раскурить свою трубку.
Но «Морской оркестр» представлял жалкое зрелище. Мачта сломалась, лопастные колеса смыло. Печально колыхались на ветру оторванные штаги, во многих местах продавились поручни. Вся палуба была завалена водорослями, какими-то обломками, ворохами красноватых листьев рдест[4] и даже упавшими в обморок морскими привидениями. Но хуже всего было то, что с крыши навигационной каюты исчезла позолоченная луковица.
Туча медленно снижалась, и речной пароход вместе с ней опустился. Когда небо на востоке окрасилось багрянцем и нас начала качать мертвая зыбь — отголосок бури, я услыхал, как грохочут пуговицы в банке Шнырька. А белая туча из книжки с картинками снова заснула между поручнями.
— Дорогая моя команда! — торжественно произнес Фредриксон. — Мы выдержали бурю. Вытащите моего племянника из банки.
Мы отвинтили крышку, и из банки вылез жалкий, с позеленевшей мордочкой Шнырек.
— Лучшая на свете пуговица, — усталым голосом сказал он. — Что я такого сделал? За что мне такое? О, что за жизнь, что за беды и напасти… Вы только взгляните на мою коллекцию! Ай!
Клипдасс тоже вылез из банки и, принюхавшись к ветру, фыркнул:
— Я хочу есть!
— Извините! — воскликнул Шнырек. — Я не в силах даже подумать о том, чтобы приготовить еду.
— Успокойся, — сказал я. — Я сварю кофе.
Оказавшись на носу, я бросил смелый взгляд на сломанные поручни, на море и подумал: «Теперь во
