В Кастилии Энрике Трастамарский — его также называли Энрике Великолепным — умер в мае 1379 г., а его сын больше тяготел к Португалии, где имел некоторые права, чем к Франции, где не мог ничего выгадать. Долги отца не были его долгами.
В империи в конце 1378 г. умер Карл IV. Вацлав проявлял мало интереса к королевству Валуа, с которым его отца и деда связывало столько личных связей и интимных воспоминаний. Король Чехии, прибывший в Креси умирать с оружием в руках, и брат французской королевы, готовый вступиться за нее в напряженной ситуации внутри французского политического общества, остались в далеком прошлом.
К тому же началась схизма. Начиная с лета 1378 г. у христианского мира было две главы, и Европу раскололи новые трещины в зависимости от того, чью сторону, по убеждению или из смирения, приняли монархи, — римского папы Урбана VI или Климента VII, который во многих отношениях выглядел креатурой Франции (сначала французских кардиналов, потом короля) и, естественно, обосновался в Авиньоне из соображений удобства и осторожности.
Раскол между монархами отразил внутри церкви антагонизмы, порожденные прежними конфликтами, ни в малейшей степени не имевшими церковного характера. В Европе видели, что Карл V пользуется благосклонностью папы, заключая выгодные браки. Что же удивительного, если в Великой схизме Запада король Франции признал одного папу, а король Англии — другого? Но этот раскол выразился, независимо от выбора папы, в том, что политические границы стали более отчетливыми. В диоцезах, где сенешали Валуа и сенешали Плантагенетов, несмотря на перемирия, вели войну на истощение, которую простой народ ощущал на себе столь же остро, как и редкие сражения, началась еще и церковная война. Порой бывало два епископа, часто — два сборщика папских налогов.
Породив соперничество из-за таинств, проповеди, обложения податями, этот конфликт — которого не знали страны, где решения за всех принимала королевская власть, избавляя от нравственного выбора, — делал кризис христианского мира намного более болезненным для верующих Гаскони или фламандских земель Франции и империи, чем для жителей мест, где Великая схизма представлялась делом политиков и духовенства. Для среднего парижанина схизма была раздором пап и королей, а также одной из забот магистров университета, но никто не сомневался, что рукоположения действительны и кюре законен. Было известно, что есть два папы или, скорей, что другие признают антипапу. Но в Париже папой считался Климент VII, а в Лондоне — Урбан VI. Для бордосцев же этот вопрос был еще не решен.
Людовик Анжуйский, последнее воплощение политического общества в месяцы, когда уходили главные персонажи трагедии, увидел блеск иных перспектив, чем пост королевского наместника в Лангедоке. В Неаполе королева Джованна возымела намерение передать новому Анжуйскому дому, то есть как раз брату Карла V, корону, некогда преподнесенную первому Анжуйскому дому, то есть брату Людовика Святого. У Джованны Анжуйской не было наследника, и она оказалась в затруднительном положении. Ей нужен был одновременно наследник и защитник. 29 июня 1380 г. она усыновила Людовика Анжуйского.
Но королевство Неаполитанское было в плохом состоянии, и герцог Людовик знал, что ему практически придется его завоевывать. Экспедицию решили облечь в привлекательные цвета крестового похода. Заняв деньги у авиньонского папы и обязавшись силой открыть ему ворота Вечного города, Людовик Анжуйский ловко смешивал оба вопроса, чтобы в конечном счете завоевание Южной Италии финансировал Климент VII. Это значило, что за анжуйские амбиции заплатит французское духовенство.
В самом Париже у принцев были другие заботы. Восхождение ребенка на престол выдвигало их на первый план. Сразу же столкнулись интересы одних и других. В Королевском совете герцог Анжуйский готовил свое итальянское предприятие, но в том же Совете Филипп Бургундский оберегал экономические интересы своего нового государства, а Иоанн Беррийский и Людовик Бурбон искали своих выгод. Идти сражаться в далекие земли значило уступить место другим. Нужно было захватить Совет. Эта потребность породит новую фазу Столетней войны.
Пока что ситуация стабилизировалась. В самом деле, что оставалось у английского короля от Аквитании, которая была наследием его предков?
Вокруг Бордо английская Гасконь простиралась от Блея на Жиронде до Кастийона на Дордони, до Риона на Гаронне и до Буша на океанском побережье. За Байонной англичане сохраняли Дакс и Сен- Север-сюр-л'Адур. Это было все.
Бордо, расположенный в сердце этой сократившейся сеньории, страдал. Экономика терпела урон из- за отрезанности от ближайших земель, из-за ненадежности морских сношений. В периоды больших неурожаев в 1373, 1374 и 1375 гг. приходилось завозить из Англии зерно и бобы, чтобы выжить. Но экспорт вина резко падал: до возобновления войны, в добрые времена Аквитанского княжества и открытого пути в Лондон и Брюгге, в год вывозили в среднем тридцать тысяч бочек вина, а после поражений — всего десять-одиннадцать тысяч.
Впрочем, мнения о княжестве расходились. Разве оно не поставило преграду между Англией и Аквитанией, между английской казной и финансированием аквитанской обороны? Разве король-герцог со всеми ресурсами его короны не обеспечил бы более эффективную оборону, чем безденежный принц при поддержке бесталанного брата? Еще помнили Эдуарда III рядом с неукротимым Черным принцем. Потом видели, как больного Черного принца сменил бездарный Ланкастер. Конечно, бордосцы с надеждой встретили восшествие на престол Ричарда II. Но Англия, погруженная в кризис, была не в состоянии поддерживать жизнь того, что еще называлось английской Аквитанией, у жителей которой Великая схизма усугубила чувство изоляции.
Глава XII
Горькие плоды войны
Две страны, ослабленные в результате войны, несовершеннолетия королей, соперничества принцев, — вот что представляли собой после 1380 г. оба главных участника уже полувекового конфликта. Три всадника Апокалипсиса — война, голод и чума — набросились на эти страны, которые уже два или три поколения страдали из-за кризиса экономических структур, из-за несостоятельности социальных рамок, унаследованных от феодальных времен, из-за безнадежных попыток сбалансировать внешнюю торговлю и валютный рынок.
В глазах французов, для которых Столетняя война состояла из полевых сражений и правильных осад, Англия имела преимущество в этом конфликте, ведь он развивался на материке. Англичане были мало склонны делать различие между нескончаемыми боями уэльсского восстания и шотландской войны, они знали, что горят их южные порты, что топят их торговые караваны и закрывают для них фламандский рынок, незаменимый для сбыта английской шерсти. Они платили десятину, пятнадцатину, двадцатину с имущества, подушную подать с каждого человека и пошлину с каждого мешка шерсти. И все это ради Аквитании, которую им было трудно считать английской и которую они в конечном счете потеряли. Несчастья одних не были похожи на несчастья других. А вот устали те и другие одинаково.
В правительстве Ричарда II шла открытая борьба за скудные коронные доходы. Люди Черного принца считали, что имеют право контролировать сына своего бывшего господина, умершего слишком рано и не успевшего взойти на трон, но мать — и законная опекунша — юного короля стала принцессой Уэльсской только во втором браке, и ее дети от первого брака тоже полагали, что вправе воспользоваться новой удачей матери.
Первым среди недовольных был Джон Ланкастер, которому наследовал его сын Генри Дерби, будущий Генрих IV. Ланкастер испытывал традиционную горечь родственника монарха, который старше последнего, но не царствует. Такими были Карл Валуа, Карл Злой — короче говоря, те, кому чуть-чуть не повезло. В Англии предпочли обойтись без регента, но комиссия, получившая функции правительства и избранная парламентом, не видела иной политики, кроме политики Эдуарда III. Она собирала подушную подать, организовала набег на Францию, запланировала поход на Португалию. Уважение к парламенту таяло. Добрый народ городов и села быстро понял, что новые господа стоят прежних. Короче говоря, в Англии в
