начале царствования недовольны были все.
Карл V, наоборот, тщательно продумал, как надлежит управлять страной после его смерти. Старший из его братьев, Людовик Анжуйский, должен был стать регентом королевства, герцогам Бургундскому и Беррийскому предстояло сделаться опекунами детей — Карла VI и его младшего брата Людовика, а старые опытные советники, образовав правящий совет, получали реальную политическую власть. Но после смерти мудрого короля все произошло совсем иначе. Никого не спросив, Людовик Анжуйский взял власть в свои руки. Прочие дядья юного короля, герцоги Бургундский, Беррийский и Бурбонский — последний был дядей по матери, — вошли в Совет только затем, чтобы верней нейтрализовать влияние советников Карла V, которых они быстро оттеснили. Потом братья сговорились отправить Иоанна Беррийского в Лангедок. Но погоня за наследием неаполитанской Анжуйской династии увлекла Людовика Анжуйского в Прованс и в Италию, а герцогу Людовику Бурбону было не по плечу соперничать с сыном короля. Поэтому хозяином королевства оказался Филипп Бургундский.
Когда Карл VI достиг в 1381 г. возраста совершеннолетия согласно ордонансу отца, принцы ловко договорились делать вид, будто и не думают, чтобы это могло как-то сказаться на управлении страной. Из этой позиции извлекли выгоду даже отсутствующие в Париже: так, Франция оплатила Людовику Анжуйскому поход в Италию.
Таким образом, высшую администрацию Карла V более или менее официально отстранили от дел. Жана Ле Мерсье изгнали. Бывшего парижского прево Юга Обрио заключили в Бастилию, построенную им же, по обвинению в нарушении привилегий университета… Никто не обманывался: принцы собирались вести собственную политику, преследуя свои частные интересы. Герцогу Анжуйскому королевская казна нужна была затем, чтобы завоевать Южную Италию, а герцог Бургундский хотел прибрать к рукам Фландрию. Однако компетентные люди были редкостью, и советников, со скандалом отправленных в отставку, порой без шума возвращали на прежние должности или назначали на другие.
В подспудной борьбе за влияние, происходившей между разбогатевшими финансистами и алчными принцами, очевидным было одно: в политике нет короля. Карла VI к политике не допускали. В возрасте, когда отец уже правил расшатавшимся государством, сын бездействовал.
Кое-кто рядом с ним грыз удила. Людовик, герцог Туренский и будущий герцог Орлеанский, уже хотел найти себе место в компании принцев и получить долю от прибылей монархии.
После свадьбы короля в июле 1385 г. на политической сцену появилась еще одна воля, до времени сдерживаемая, — Изабелла (Изабо) Баварская. Опека, какой бы она ни была, мало устраивала эту умную и упрямую королеву, баварское окружение которой ставило заслон для манипуляций советников герцога Филиппа Бургундского. А ведь баварский брак был организован герцогом Бургундским, который очень хотел договориться с Виттельсбахами, правившими в Эно и Голландии, а также в Баварии. Его первой целью было облегчить захват Брабанта Бургундией. Полагая, что Изабелла будет послушной игрушкой во фламандской политике, Филипп Храбрый жестоко ошибся.
Однако распри принцев мало что значили по сравнению с волной политических взрывов, поразивших Европу в 1380-е годы, когда дети, рожденные после Черной чумы, стали взрослыми и умерли последние старики, которые еще могли вспомнить мирные времена. Эти восстания были всеобщим феноменом, они поражали как промышленные Италию и Фландрию, так и крупные торговые порты — Любек, Брюгге или Руан, как маленькие города вроде Безье или Ле-Пюи, так и столицы вроде Лондона и Парижа.
И, однако, насколько различными были эти вспышки гнева, вызванного здесь фиском, там эгоизмом зажиточного населения, в одном случае разжигавшим ярость ремесленников, в другом вызывавшим тревогу у крестьян. Англичан воодушевляла эгалитаристская мистика некоего подобия социального евангелизма, тогда как парижане восстали, ни на миг не думая о Евангелии. Одни боролись за привилегии, другие против привилегий, если только нападение на привилегию — это не притязание на привилегию, а поиск нового баланса экономических сил или политических прав — не попытка нарушить прежний баланс.
Повсюду причины были местными, претензии — личными. Вождей невозможно было бы заподозрить в международном сговоре. Явная заразительность не исключала спонтанности. Идея революции витала в воздухе, и каждый принимал решение сообразно собственным резонам или нервному напряжению момента.
Первые городские восстания вспыхнули в 1378 и 1379 гг. в Лангедоке. Но еще в июле 1378 г. Флоренцию потрясло восстание чомпи; оно держало Тоскану в возбуждении более трех лет. Фландрия заволновалась в 1379 г.; на следующий год ее охватил глубокий кризис. В свою очередь началось беспокойство в городах Северной Франции. В 1381 г. Лондон оказался во власти крестьян, а Любек — в руках мясников. В 1382 г. Парижем овладели майотены, тогда как Руан стал добычей Гарелли.
Заговора, конечно, не было. Была революционная ситуация. Черная чума и ее рецидивы, видимо, отсрочили взрыв гнева поредевшего и ошеломленного населения, которое после таких потерь должно было пересмотреть подход ко всем данностям социальной жизни. Напряжения 1380-х гг. очень отличаются от тех, которые возникали в начале века, но это были напряжения того же порядка.
Распределение функций в городе удовлетворяло только «магнатов», державших в руках одновременно общественный и частный кредит, организацию сбора налогов, надзор за профессиональными нормами и правилами, регулировавшими как рабочее время и оплату труда, так и критерии найма и мобильность в пространстве и в профессии. Распределение доходов и расходов в конкретной области приводило к соперничеству между городом и селом, между портом и отдаленными территориями, между промышленным и торговым городом. Во Фландрии к этому добавлялись стремление к независимости или традиция верности французскому королю, добавлялись сложные связи, которые порождала потребность в английской шерсти и желание сохранить удобный французский рынок.
Восстание, вспыхнувшее во Фландрии в 1379 г., объясняется только ситуацией во Фландрии. Многочисленное рабочее население, тягостное экономическое господство патрициев — финансистов и организаторов, небезупречная позиция графской власти, которую целый век обстоятельства вынуждали удивительным образом балансировать в политическом смысле между Англией и Францией, а также между Брюгге и Гентом — этого всего довольно, и можно не ссылаться на примеры Брауншвейга и Гданьска, где уже произошли потрясения, или Флоренции, где верховодили чомпи.
С тех пор как 18 июня 1378 г. Бенедетто дельи Альберти бросил из окна синьории клич «Да здравствует народ!», Флоренция пребывала в смятении, и было бы сильным упрощением сводить вопрос к сражению «тощих» с «жирными», к борьбе рабочих за то, чтобы занять муниципальные должности и изгнать с них крупных купцов и банкиров. Альберти был богатым человеком, как и Сальвестро деи Медичи — находившийся в дальнем родстве с той ветвью рода, которая даст Козимо и Лоренцо Великолепного, — а новые конфликты в той или иной мере окрашивал или усиливал отголосок старых политических или профессиональных раздоров. Были магнаты и пролетарии, но были также гвельфы и гибеллины, ткачи и красильщики, флорентийцы и лукканцы.
Случайно ли при том, что папский фиск включал огромные финансовые потоки, флорентийский кризис в конечном счете принес выгоду только лукканцам? И случайно ли после того, как была совершена попытка разграбить казну синьории, восставшие флорентийцы повесили пятерых грабителей, которых сочли фламандскими рабочими? Воображать классовую солидарность значило бы не знать жестокой реальности того времени: эти фламандцы, страдавшие от кризиса, пришли есть хлеб флорентийцев, также страдавших от кризиса.
Если Фландрия в 1379 г. восстала, это стало следствием одного инцидента, целиком объяснявшегося фламандской географией. Известно, что Брюгге, перекресток всей международной торговли Северной Европы, представлял собой лишь посредственный порт, который не мог обойтись без внешней гавани — Слёйса — и был слабо связан по воде с окружающими землями. В отличие от ситуации в Руане или Бордо, из Брюгге перевозки по материку шли только сухопутными путями. Маленькой речке Рейе было не сравниться с большими торговыми артериями, какими уже были Маас, Шельда и их притоки.
Поэтому такой крупный фламандский порт, как Брюгге, посредственно служил интересам такого крупного промышленного города, как Гент. Богатство Брюгге зависело от Северного моря, от Балтики и Атлантики, а не от цехов сукнодельческих городов. Зато фламандским сукном торговали как на континентальных ярмарках и на перекрестках сухопутных дорог, так и на набережных Брюгге. С тех пор как
