выше Парижа по реке было запрещено. Это неравенство условий и возможностей будет угнетать нормандцев еще при Людовике XI.
В Генте, Руане, Париже, Лане ситуация была одной и той же. Мотивы были схожими. Возбуждение в одном городе заражало другой. Ним, Каркассон, Алес, Безье — это был другой мир, где мало интересовались городскими пролетариями Севера и другими глазами смотрели на трудные времена, последствия войны, кризисы экономики.
Лангедок был довольно слабо затронут англо-французской войной. Вспомним набег Черного принца за год до Пуатье. С тех пор внимание воюющих сторон приковали Гиень и Нормандия. Ажене, Перигор, Лимузен заплатили войне более тяжелую дань, чем равнины королевского Лангедока. И тем не менее население от Тулузы до Безье жило в постоянном страхе и испытывало бедствия военных времен.
В 1348 г. равнина сильно пострадала от Черной чумы. В 1363 г. «горная чума» выкосила многих людей в горных местностях как Беарна, так и Руэрга. «Компании» 1360-х годов рыскали по этому краю, грабя и взимая выкуп ради выгоды, сжигая и разоряя ради развлечения или из мести. Здесь бесчинствовала «Большая компания», и отряды Дюгеклена по дороге на Испанию занимались тем же самым. Поэтому Лангедокский мир, каким его устроил в качестве королевского наместника герцог Людовик Анжуйский, в течение всего царствования Карла V был всего лишь бесконечной чередой осад, рейдов и налетов. Рутьеры в лучшем случае соглашались на переговоры, и контакт с ними заканчивался выплатой «выгона». В худшем случае они творили разбой.
По мере сокращения населения благосостояние села падало. В тех местах, где еще с 1220 по 1340 гг. построили четыреста-пятьсот бастид, новых центров распашки нови, использования пахотных земель, их освоения, теперь ширилась залежь. Границы освоенных земель вновь спускались ниже по склонам гор и отступали на побережье. Они подходили все ближе к деревням.
Тем временем процветание городов губила небезопасность жизни. Сделки на ярмарках происходили все реже, и на радиусе сфер влияния торговых центров сказывалось беспокойство купцов, боявшихся отправляться в путь, опасный для их достояния и для жизни их близких. Городское население, тяжело пострадавшее от эпидемий, обездоленное войной, оправиться от последствий которой ему было не под силу, хирело. На Севере экономическая активность многих городов еще побуждала жителей села перебираться в них. В Лангедоке за пределами Тулузы и Монпелье упадок не прекращался. Средние города, например Альби или Ним, как и крупные бурги Севеннских и Косских гор, потеряли половину населения за несколько месяцев и с тех пор не восстановили его численность. Более того, ситуация продолжала ухудшаться. В 1450 г. пустых домов будет еще больше, чем в 1350-м.
Все шло к этой стагнации. Три всадника Апокалипсиса, война, голод и чума, лишь вызывали все новые кризисы, долгое время усугублявшиеся застоем цен на зерно, робостью инвесторов, выжидательной позицией населения, которой способствовали политическое отчуждение от власти и привлекательность для энергичных людей жизни в Париже, поскольку там королевская служба давала больше всего возможностей добиться успеха.
Все шло и к восстанию, ведь череда бед не позволяла местным жителям надеяться на близкое возвращение золотого века, который они даже не могли, как жители Лангедойля, отождествлять с эпохой святого короля Людовика IX.
Первой причиной для бунта здесь, как и везде, был налоговый гнет. Штаты Лангедока не устраивали из-за него столько шума, как их коллеги в Лангедойле, но все равно существовало чувство, что тяжесть налогового бремени не компенсируется пользой, какую налоги приносят населению в качестве платы за оборону. Жалкую экономику здесь налог подрывал так же, так и компании, рыскавшие по сельской местности и угрожавшие городу. Не случайно на смертном одре, как раз когда податные вступили в открытую борьбу с фиском, Карл V задался вопросом об обоснованности этого налога, благодаря которому он ранее мог править.
Раскладка налогового бремени только обостряла социальную напряженность. Это болезненней ощущалось в городе, чем в деревне, потому что в городе каждый лучше видел, как живет сосед, и богатство соседствовало там с крайней бедностью. Сельский поденщик не знал, что делает у себя поместье «благородный муж», наделенный фискальными привилегиями, тогда как подмастерье очень быстро узнавал, что решили к своей выгоде нотабли, заседающие во дворце консулов. Не меньше века в том же Лангедоке власть — сначала власть Альфонса Пуатевннского, потом королевская — в каждом городе должна была выступать в качестве арбитра в конфликтах, постоянно возникавших в связи с одними и теми же вопросами: прямой или косвенный налог, пропорциональный или прогрессивный? Ничего странного, что богатые купцы или ремесленники — и даже мелкое городское дворянство, присутствие которого было столь же обычным в муниципалитетах Южной Франции, сколь обычным было его отсутствие в муниципалитетах Северной Франции, — во всяком случае предпочитали налог с потребления налогу на имущество и выбирали лучше подушный налог, чем налог с ливра дохода.
Чем тяжелей становилось бремя, тем легче могла случиться вспышка социальной ненависти. В такой атмосфере не требовалось непосредственного повода, чтобы простой народ ополчился на богачей, на их дворцы и сундуки, на их положение в городе и на их место в ратуше.
Так, в 1378 и 1379 гг. мятеж породило тяжелое сочетание бедности и несправедливости. Жители Ле- Пюи восстали против эда. Это движение поддержали Ним, Монпелье, Алее. Сеньоры и нотабли дали ему отпор, повесили нескольких вожаков — например, в Клермон-л'Эро — и ненадолго успокоили массы, демократизировав деятельность муниципальных институтов. Но Карл V и его советники прекрасно видели опасность: они не забыли Этьена Марселя и его людей в красно-синих шаперонах.
Поводом по большей части становилась коллективная эмоция, часто обманчивые доводы и нелогичные выводы. «Как нам кормить детей?» — задались вопросом богомольцы в Ле-Пюи, собравшиеся вокруг статуи Богоматери для общей молитвы, прежде чем ограбить несколько патрицианских дворцов. «Поступим как другие!» — кричали многие потенциальные мятежники, узнав, что соседний город восстал. Били в набат. Многого не требовалось, чтобы одни или другие пришли в возбуждение.
Не менее эмоциональной была реакция тех, кому грозил гнев «простолюдинов». Разве в Безье в 1381 г. не ходили слухи, что мужики хотят убить богачей, чтобы силой жениться на самых состоятельных и самых красивых вдовах?
Поводом для взрыва стало назначение нового королевского наместника. Людовик Анжуйский успел разобраться в особых проблемах края. Но отныне его место было в Париже. Может быть, Карл V, чувствуя, что умирает, хотел, чтобы рядом был брат, уже назначенный на пост регента? Готовился ли уже — в частности, путем финансовых переговоров — итальянский поход, который должен был сделать герцога Анжуйского королем Неаполя и в то же время авиньонского папу Климента VII — римским папой? Как бы то ни было, Карл V призвал к себе брата.
Тогда на устах у многих по всему Лангедоку было одно имя: в качестве преемника герцога Анжуйского назначат графа де Фуа — Гастона Феба. На самом деле Карл V имел в виду этого человека, который всегда был оплотом королевской власти на Юге. Аристократия в этом высокородном принце узнавала себе подобного, горожане знали его как достойного человека, «простолюдины» его любили. Увы, Карл V умер, не успев его назначить. Выгоды от власти поделили дядья Карла VI. Назначения королевским наместником в Лангедок добился Иоанн Беррийский.
Иоанн Беррийский оставил по себе память как щедрый и просвещенный меценат, любитель изящной словесности и изысканных миниатюр. Но современники прежде всего отмечали жестокость, с какой он умел давить на податных. Вкусы этого принца — любителя искусств стоили дорого, как и его любовь к политической интриге. Весть, что наместником станет он, породила на Юге худшие опасения.
Гастон Феб какое-то время подумывал восстать. Лангедокские города колебались. Некоторые обещали поддержать настоящую акцию сопротивления. Граф де Фуа должен был стать их вождем. После вымирания рода Сен-Жилей и перехода графства Тулузского в королевский домен граф де Фуа мог претендовать на первое место среди крупных феодалов Лангедока. Но Гастон Феб был мудр. Как вассал короля Франции он был скорей союзником, чем приверженцем. Зачем ставить под угрозу столь выгодное положение? В 1381 г., когда Лангедок колебался, поддержать ли решение королевского правительства, никто бы не предположил, что престол Валуа пошатнется. Карл VI был ребенком, но его Совет состоял из принцев с большим политическим опытом и мог распределить власть, не разделяя ее. Было бы неразумно изображать себя
