Американка

стеной послышался звук придвигаемого к окну стула.

Все было так неожиданно — все эти Женщины, их приезд нежданно-негаданно, но мало того: кто там еще появился невесть откуда у автобуса? И давай выпендриваться и вести себя так, словно это самое естественное в мире, что вот вдруг приехала куча Женщин в светло-красном автобусе и они припарковались на дворе кузин, где начиналась тропинка на Первый мыс. Да это же — в кухне дома кузин просто глазам своим не поверили, но это и в самом деле был Бенгт.

Не успел автобус затормозить, Бенгт выбрался из своего сарая, прихрамывая, как обычно, но не столь явно, уж больно спешил, как раз в ту пору он вбил себе в голову, что такая походка придает ему привлекательности. Вырядился на свой идиотский манер — чистые фермерские штаны, чистый синий пуловер, а на голове — ужасный красный платок. Надо признать: несмотря на редкую щетину на подбородке, выглядел он почти шикарно.

Итак, Бенгт с вывалившимся языком, конечно, фигурально выражаясь — так это представила Дорис Флинкенберг, которая не сразу, а лишь чуть позже смогла облечь это в слова. Вообще-то у нее язык был подвешен неплохо. Но тогда, в тот самый момент, Дорис было не до рассуждений, она просто опешила.

— У Бенку прямо нюх, — только и сказала она, пораженная.

— Ну и ну, — пробормотала мама кузин с не меньшим удивлением.

А Бенгт, он и не посмотрел на них, он вообще в сторону дома не смотрел. Женщины доставали свои пожитки из автобуса: сумки, чемоданы, то да се, сотню вещей, а Бенгт стоял и важничал, хватал вещи, помогал их тащить. Потом они медленно начали подниматься к дому на Первом мысу, к дому, который пустовал столько лет, что все уже решили, что так будет всегда. Словно странный покачивающийся караван двигались они вперед, словно экспедиция, направляющаяся во влажные недра джунглей. И конечно, эта удивительная сцена сопровождалась звуками. Голоса, смех, шум. Но из дома кузин казалось, что все происходит в тишине, возможно, потому, что Дорис Флинкенберг в кои-то веки раз хранила молчание.

Женщины с Первого мыса — поначалу их было восемь или девять, в возрасте от двадцати до пятидесяти пяти. С ними были и дети, но те в основном носились по округе, шумели и сливались в бесформенную массу. Иногда число Женщин увеличивалось, особенно в середине лета, когда веселье было в полном разгаре. Но из всех, кто перебывал там, выделялись несколько — как головной отряд, — и большинство из них приехали как раз в то апрельское утро, когда Женщины вселились в дом на Первом мысе; у них был договор на аренду, и они могли предъявить его при случае — первый и единственный документ такого рода, который когда-либо выдавали на дома на Первом мысе. Этих Женщин помнили долго, даже когда их черты, на удивление быстро, стерлись в памяти.

Итак, это были Лаура Бьяльбу-Халлберг, та, что всему находила советские соответствия, Аннека Мунвег, весьма известный репортер, написавшая серию репортажей под названием «Будни рабочей женщины», Саския Стирнхьельм, художница, которая жила зимой в так называемой «Det Bla V?relse» — Синей Комнате — в Копенгагене. Если кто-то хотел с ней связаться, то письмо надо было посылать по адресу Det Bla V?relse, Копенгаген, и оно тогда доходило. И были еще те Долли Мечтательница, Гафси и Аннука Метсемяки — их запомнили в основном потому, что они были веселые, но больше ничего примечательного в них не было. По крайней мере, ничего такого, что бросалось бы в глаза, неизменного и явного, что остается в памяти ребенка, как у той, самой лакомой из всех, которую звали Никто Херман, — у нее глаза были как блюдца.

В нее и Сандра и Дорис были немного влюблены: «Я постоянно о ней думаю. Она мне кажется такой милой-премилой», — признавалась Дорис Сандре, а та отвечала «джинкс» — это означало, что она думает точно так же. И Дорис закатывала глаза так, как не полагается делать стриптизерше, и бормотала: «Просто шикарная. Я ради нее умереть готова».

Но надпись «Духовные странствия Элдрид» на автобусе — что она означает? Спросишь и выдашь себя. А сколько еще вопросов, таких же дурацких. Клуб? Или: Элдрид — кто это? И тому подобное. На эти глупости, конечно, никогда не получить ответа, и постепенно сам понимаешь, как бесполезны эти вопросы, да и эти ответы. Одна из причин была в том, что, как выразилась Никто Херман, ничего нельзя знать раз и навсегда.

Поездки, например: поездки куда глаза глядят, поездки в географию, в города, в другие страны, тоже, выходит, в географию, в известное и неизвестное. И другие, воображаемые, которые совершаешь в фантазии. И поездки в вымышленный мир — все те бессознательные путешествия, которые можно совершить с помощью чувств, мыслей, тела и головы, туда и сюда.

Поездки в такие места и такие миры, которые созданы и существуют только потому, что в них ездят.

Вселенная — это новый цветок.

Или, как Аннука Метсемяки однажды вечером в саду осторожно проговорила, робко, еле слышно: «Теперь я прочту стихотворение, которое я написала сама», — начала она, тихо-тихо, почти шепотом. «Громче!» — крикнул кто-то, и она усилила голос: «Белый негр я, закон написан не для меня», — а потом снова замолчала, потому что кто-то крикнул: «Да это же ПЛАГИАТ!» — и пошла перепалка. Саския Стирнхьельм шипела Лауре Бьяльбу-Халберг, словно змея: «Ты должна постоянно быть там, все знать и принимать все решения».

— Что вы хотите, чтобы это значило, девицы? — спросила Никто Херман подружек. — Вот возьмите. И напишите. На автобусе.

И протянула им банку с зеленой краской, они, конечно, обрадовались, но, взяв в руки кисти, вдруг почувствовали, что слишком взволнованы, слишком боятся еще больше выдать себя, так что ничего не могут написать.

Но постепенно, потихоньку, все же, с кистью в руке, они начали понимать, о чем речь. Чувство. Сила. Возможности, открытость. Что такое возможно. И тогда они подумали: а что, если взять эти кисти и банку и использовать в своих целях — отнести в дом в самой болотистой части леса и намалевать «Одиночество & Страх» на своих только что сшитых пуловерах?

Так что Женщины прославились в Поселке прежде всего своими праздниками. Одна вечеринка сменялась другой почти незаметно — и постепенно веселье стало растекаться и в другие места. То, что началось на Первом мысе, просияло над всем Поселком, до самого Второго мыса. Конечно, это коснулось не всех домов, а лишь определенных — но довольно многих; собственно говоря, все это время, пока Женщины жили в доме на Первом мысе, незатронутым оставался только Стеклянный дом, где жили Кенни и дети моря.

Баронесса лишь пару раз за то лето появлялась на людях; прошел слух, что она серьезно больна — но в Стеклянном доме не существовало ни Первого мыса, ни Женщин. Серьезно. Может быть, что-то и было, но в таком случае лишь как рельеф, на фоне которого собственное, белое, сияло ярче и чище.

Но и для тех, кто ни в чем не участвовал, вообще ни в чем, время, когда Женщины жили на Первом мысе, открыло новые возможности. Мама кузин, например, могла подрабатывать, помогая с уборкой. У нее появился новый круг клиентов, помимо Аландца из дома на болоте и нескольких зажиточных семейств в Поселке. Многие дачники на Втором мысе тоже к ней обращались, когда надо было навести порядок после вечеринки, молва разнеслась, и вскоре объявилась Кенни и тоже обратилась к ней за помощью: потому что в тех случаях, когда баронесса летом выходила, надо было, чтобы все выглядело так, словно в Стеклянном доме ничего не произошло. А кроме того, все эти люди, они тоже разъезжались на зиму. Прежде всего в город у моря.

Это означало, что теперь уборка стала настоящей работой. И со временем мама кузин смогла основать свою собственную фирму, нанять рабочих и все такое прочее. Рабочих вроде Бенгта. И Сольвейг. И Риты (пусть она и сопротивлялась, но все же). А иногда и Дорис, пока она была жива, но ее по малолетству привлекали лишь для особых поручений (дом на болоте, осенью, после завершения охотничьего сезона, но об этом немного позже). «Четыре метлы и совок» — так называлась фирма. «Совок — это Бенгт, — поведала Дорис своей лучшей подруге Сандре. — Только никому не говори — это профессиональная тайна».