— Ну что, говорила я тебе, что она его заарканит? — прошептала Дорис Флинкенберг.
А потом охотничий сезон закончился.
И Женщины разъехались. Срок аренды истек, пора было съезжать из дома на Первом мысе. Автобус «Духовные странствия Элдрид» не желал заводиться, так что Женщинам пришлось вызвать большое такси и двумя партиями добираться до автобусной остановки на шоссе.
Можно было, конечно, и Бенгта попросить, но в тот день, когда уезжали Женщины, он отсиживался у себя в сарае: напился и не желал выходить.
Сандра тоже отправилась в путь. На остров Аланд, навестить родственников.
Это было время отъездов. «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром», — напевал кассетник Дорис.
А в начале нового года в дом на Первом мысе вселилась семья. Совершенно заурядная, Бакмансоны — папа, мама, мальчик, они оказались законными владельцами дома или, во всяком случае, их потомками.
Сандра и Дорис продолжали держаться вместе, продолжали играть. В «Тайну американки» и в другие игры. Сандра и Дорис все глубже погружались в детали событий, произошедших у озера Буле: смерть Эдди и все, с ней связанное. Но ничего нового не раскопали. Постепенно это стало казаться детской забавой. Они ничего так и не вызнали.
Американка, она как подводное течение.
Но та маленькая девочка, Сандра, она сидела на подоконнике в своей комнате и напевала. Напевала песенку Эдди, которую уже довольно хорошо выучила.
В одежде Эдди, это была тайна. Что она иногда, тайком от всех, особенно от Дорис Флинкенберг, надевала ту одежду, одежду американки, и расхаживала в ней по дому на болоте, когда оставалась там одна.
Мальчишка. Бенгт. Был он там, да? Был?
Стояла и смотрела на него сквозь большое панорамное окно на нижнем этаже.
Порой он там точно стоял. Порой трудно было сказать наверняка. Порой — вообще неизвестно.
Но иногда достаточно было просто представить себе, что он там.
И она росла, не вверх, но становилась старше и напевала свою песенку — мама, мама, моя песня!
И смотрела на мальчишку, вечно стоявшего там, на опушке леса.
Эдди в темноте: это бывало в те вечера, когда она оставалась одна в доме на болоте и играла неведомо во что.
— Я чужеземная птичка, — прошептала она в темноту. — Ты тоже?
Дышала на стекло, рисовала фигуры на запотевшем окне.
Конец тайны американки
Конец лета почти полгода спустя.
— Дорис! Куда ты идешь?
— Прочь.
Она места себе не находит, когда Сандры Вэрн нет дома.
Дорис Флинкенберг бредет по лесу по направлению к озеру Буле.
То, что нарисовано на карте, — плод его воображения. Картинка.
Не обыкновенная ложь, а именно картина. Выражение чего-то.
«Выражение чувства и — как чувство — совершенно честное». Так Никто Херман объяснила Дорис Флинкенберг, когда та самостоятельно — без Сандры — наведалась в Стеклянный дом и разговаривала с Никто и Кенни, сестрой Никто, о тайне американки. Совершенно конфиденциально. Не потому, что ей хотелось сохранить все в тайне — просто эта мысль появилась и прошла, а когда они с Сандрой принялись разгадывать эту тайну, Дорис убедилась, что сказанное когда-то давно было правдой. Радостная новость. И ей захотелось порадовать этим Никто Херман, которую она так любила — и Кенни, ведь та как-никак тоже была сестрой Эдди. Ясное дело: раз Дорис была почти уверена, что это чистая правда, она просто обязана была рассказать о том, что ей было известно, тем, кого это непосредственно касалось. А именно — родственникам. Ближайшим.
Сандры тогда не было, она уехала на Аланд. К своим родственникам. К тому же их игра в Эдди сделалась какой-то странной, словно отстраненной, и это заставляло Сандру отдаляться от Дорис. Дорис Флинкенберг не могла ясно объяснить, что это было — что-то связанное с той одеждой и жестами. Иногда Сандра наряжалась и для себя самой, когда Дорис не было, когда они не играли. Расхаживала и напевала ту песенку на свой лад, песенку американки. Песню Эдди.
Во всяком случае, в один прекрасный день Дорис отправилась в Стеклянный дом, когда там была Никто Херман; Женщины уже уехали из дома на Первом мысе, но Никто частенько наведывалась в Поселок — в дом Аландца в самой болотистой части леса, и порой навещала Кенни в Стеклянном доме — но редко. У них, похоже, было мало общего, у Кенни и Никто Херман.
— Я подозреваю, что она не умерла. Американка то есть. Эдди.
Вот что, значит, сказала Дорис Никто Херман и Кенни де Вир, она специально пришла в Стеклянный дом сказать это.
Но все вышло совсем не так, как она себе представляла.
— Что? — переспросила Кенни, словно ничегошеньки не поняла из того, о чем говорила Дорис.
Никто Херман, наоборот, задумчиво посмотрела на нее, действительно посмотрела. А потом едва не прыснула со смеху, ну не в открытую, но все же развеселилась. Однако, вспомнив, как радовалась Дорис, как ей хотелось поразить их, снова сделалась серьезной, почти по-матерински, и заговорила с ней как с маленькой.
— Но, девочка моя, — начала Никто Херман, — кто внушил тебе такие глупости?
— Никто, — пробормотала Дорис, вмиг оробев.
Она-то пришла, чтобы их порадовать! Кенни и Никто. Ей так нравилась Никто Херман! Глаза как блюдца. Самая лакомая из всех.
А она: «Кто внушил тебе такие нелепости?» Ну что на это ответить? И Дорис обиженно замкнулась.
Даже не ответив на вопрос.
— Ах. Просто мысль такая пришла. В игре.
Сказала она и поспешила сменить тему разговора. Хватит об этом. Но все же ей было нелегко смириться с, ну, как это лучше назвать, безразличием Кенни и Никто. С отсутствием энтузиазма.
— Кто? — спросила Никто. Уж она-то могла ответить.
Рита. Рита-Крыса, когда-то давным-давно. Когда они были маленькими.
