премьер-министра Авакумовича, она приветствовала своего мужа — грузного человека с короткой черной бородкой. Толпа встретила его оглушительными приветственными криками, и в какой-то миг показалось, что он в гневе готов разорвать своих почитателей на куски. С большим трудом ему удалось освободиться и вбежать в холл отеля. Михаил спросил себя, каким образом Авакумович узнал о смерти короля и королевы, если меньше чем через час после убийства смог оказаться в Белграде, тогда как последние недели провел в Алексинаце.[117]
Посол Чариков встал из-за своего письменного стола, подошел к окну, взял бинокль и направил его на Старый Конак. Видневшийся в раннем утреннем свете фасад с разбитыми стеклами, криво висящими жалюзи и изорванными гардинами мог рассказать о событиях ночи гораздо лучше, чем любые газетные сообщения. Он не забудет эту ночь всю свою жизнь, Чариков знал это наверняка.
Он стоял за ведущей на балкон стеклянной дверью, откуда можно было видеть Старый Конак, когда раздался выстрел, убивший сержанта. Взрывы и последовавшая за этим беспорядочная стрельба свидетельствовали о том, что путч начался. Чариков слышал отчаянные крики Драги о помощи и вскоре за ними — звуки чудовищной резни.
С того момента, как последовал второй взрыв, выбивший окна в спальной комнате, он, как из театральной ложи, видел при свете немногих свечей и горящих остатков дверей всю кровавую драму, разыгравшуюся на его глазах. Несколько раз он порывался уйти со своего наблюдательного поста, но чудовищная неестественность происходящего удерживала его. Он сам подвергался опасности получить шальную пулю. И одна уже пробила окно комнаты его сына на верхнем этаже, застряв в стене над кроваткой. К счастью, Чариков предусмотрительно переселил семью в комнаты, выходящие окнами на противоположную сторону.
В глубине души, порядочный и деликатный человек, Чариков втайне стыдился той роли, которую играла Россия при свержении династии Обреновичей, но был не властен что-либо изменить. С прибытием полковника Грабова ему, официальному представителю своей страны, была отведена роль, скорее, наблюдателя. Но чувство вины за происходящее не покидало его.
Уже довольно давно его беспокоило то, что люди вроде полковника приобретали все большее влияние. Это был новый тип людей — жестоких, бесчеловечных, движимых слепым патриотизмом. В мирное время, когда с помощью лишь искусной дипломатии можно многого добиться в пользу своего отечества, они предпочитали для достижения тех же целей использовать убийства, пытки и похищения. Более всего его ужасала бесчеловечность их методов — в уединенности своих служебных кабинетов они выносили смертные приговоры, которые где-то далеко приводились в исполнение неизвестными. Им не надо было встречаться со своими жертвами — в их распоряжении всегда имелось неограниченное число палачей.
Чариков никогда не строил иллюзий относительно законности и методов правления в своей стране, но тирания прежних времен теперь казалась ему чуть ли не кроткой и благодетельной по сравнению с нынешней системой, когда тайная полиция становилась едва ли не господствующей силой в России. Глубоко внутри он боялся и презирал ее. При виде этих новых безликих людей у него возникало чувство принадлежности к обреченному на исчезновение виду. Каждый разработанный в недрах отдела Азии и успешно проведенный заговор ослаблял положение людей его склада.
Относительно способностей короля Александра он никогда не заблуждался, но к Драге испытывал искреннее расположение. Конечно, было жаль, что в государственных делах ей зачастую не хватало должной проницательности, но он не мог в полной мере оценить те трудности, которые громоздились перед ней и с которыми мог бы справиться либо гений, либо святой. Хотя его перевели в Сербию уже спустя долгое время после ее замужества, он испытывал стыд за то, как с ней обошлось русское правительство — использовав самым бессовестным образом, ее бросили за ненадобностью на произвол судьбы.
Теперь и мертвую ее выставили на позор, чудовищно изуродованное тело брошено на потребу любопытству и насмешкам людей, напивавшихся вином, никогда им не принадлежавшим, и наслаждавшихся победой, которая таковой не являлась. Издевательство над обоими телами с рассветом становилось все безобразнее, и, несмотря на предупреждение полковника Грабова не вмешиваться, Чариков решил воспользоваться привилегиями своего положения и положить конец этим постыдным действиям.
Моросил дождь, когда он вышел из посольства и направился через парк к месту, где лежали трупы. Он бросил на них быстрый взгляд, ему стало дурно, подступила тошнота. В некотором отдалении Чариков увидел полковника Машина. Окруженный стоящими под зонтами людьми, он беседовал с будущими членами кабинета.
Чариков проложил себе путь между бродившими солдатами и, даже не посмотрев в сторону приветствовавших его штатских, обратился к полковнику Машину:
— Я предлагаю Вам распорядиться убрать трупы, господин полковник. То, что здесь происходит, позор. Недопустимо оставить их здесь лежать — короля и королеву. Женщину! Она, в конце концов, не была вавилонской блудницей, тело которой разорвали и бросили на съедение собакам. Она была, между прочим, королевой Сербии!
Штатские в растерянности молчали. Машин, однако, приосанился и сказал:
— Я жду указаний моего правительства.
— Не делайте себя смешным. В данный момент правительство — Вы. Кончайте с этим чудовищным представлением и распорядитесь убрать тела.
Вызвали дворецкого, принесли простыни, обернули ими тела и отнесли во дворец. Трупы положили в биллиардную. Александр все еще сжимал в руке пучок травы — никто не смог разжать его окоченевшие пальцы.
На первом заседании правительства и военного руководства было принято решение как можно скорее похоронить жертвы. Срочно вызванные из дома патологоанатомы француз Эдуар Мишель и грек Демосфен Николайевич должны были произвести вскрытие.
Оба врача, повидавшие в силу своей профессии множество изуродованных и искалеченных трупов, не могли поверить своим глазам, когда их провели в небольшое помещение рядом с кабинетом короля, где под пропитанными карболкой простынями они узнали короля и королеву Сербии.
В присутствии полковника Машина они не могли позволить себе никаких личных замечаний. В нарочито бесстрастном тоне доктор Мишель диктовал судебному стенографисту результаты поверхностного осмотра.
Александр Обренович, возраст 27 лет. Девятнадцать пулевых ранений, из них одно в области сердца, одно в области главной желудочной артерии, одно в левом глазном яблоке. Пять глубоких резаных сабельных ран. Пальцы правой руки обрублены. Позвоночник сломан (повреждение, полученное в результате падения со второго этажа).
Драга Обренович, урожденная Луньевица, возраст 37 лет. Тридцать шесть пулевых ранений, около сорока сабельных ран различной глубины, одна — открывшая внутренности живота. Точное число ввиду многочисленных опухолей и засохших ран определить не представляется возможным. Лицо обезображено до неузнаваемости. Левая грудь отсутствует.
5 часов утра
После того как он переоделся в гражданский костюм, в котором накануне приехал в Белград, Михаил на лошади, в сопровождении своего брата Воислава отправился на вокзал. Он надеялся, что поезда, по крайней мере международные, снова в ходу. Беженцы уже давно предпочитали уезжать пароходом через Саву в Венгрию, но он был не в курсе, восстановлено ли движение судов, и не хотел терять время на опасные расспросы на пристани. Нужно было считаться с тем, что Машин, возможно, с помощью военных проверяет отъезжающих.
Решение покинуть Сербию было вызвано не только страхом за свою жизнь. Печаль по Драге и
