Но кто поистине делал жизнь молодых людей невыносимой, так это денщик с палевыми веснушками. У денщика было удивительно много свободного времени: он был главным среди других денщиков, поваров, солдат хозяйственной команды, обслуживавшей генерала. И все свободное время денщика уходило на то, чтобы снова и снова расспрашивать молодых людей, как они хотели уйти от немцев и как им это не удалось, и, в который уже раз, высказывать им свои соображения о том, что только глупые или дикие люди могут хотеть уйти от немцев.
Он преследовал молодых людей в дровяном сарае, где они отсиживались, и на дворе, когда они выходили подышать свежим воздухом, и в доме, когда генерал отсутствовал. И только появление бабушки освобождало их от преследований денщика.
Как это было ни странно, но громадный, с красными руками денщик, внешне державшийся с бабушкой так же развязно, как и со всеми, побаивался бабушки Веры. Немец-денщик и бабушка Вера изъяснялись друг с другом на чудовищной помеси русского и немецкого языков, подкрепляемой мимической работой лица и тела, всегда очень точной и ядовитой у бабушки и всегда очень грубой, какой-то плотской, и глупой, и злой у денщика. Но они великолепно понимали друг друга.
Теперь вся семья сходилась в дровяном сарайчике завтракать, обедать и ужинать, и все это проделывалось точно украдкой. Ели постные борщи, зелень, вареную картошку и — вместо хлеба — пшеничные пресные лепешки бабушкиного изготовления. У бабушки было припрятано еще немало всякого добра. Но после того как немцы пожрали все, что плохо лежало, бабушка стряпала только постное, стараясь показать немцам, что больше и нет ничего. Ночью, когда немцы спали, бабушка тайком приносила в сарай кусочек сала или сырое яичко, и в этом тоже было что-то унизительное — есть, прячась от дневного света.
Валько не подавал вестей о себе. И Ваня не приходил. И трудно было представить себе, как они встретятся.
Во всех домах стояли немцы. Они с ревнивой наблюдательностью присматривались к каждому приходящему человеку. Даже обычная встреча, разговор на улице вызывали подозрение.
Мучительное наслаждение доставляло Олегу, вытянувшись на топчане с подложенными под голову руками, когда все спали вокруг и свежий воздух из степи вливался в раскрытую дверцу сарая и почти полная луна рассеивала далеко по небу грифельный свет свой и блистающим прямоугольником лежала на земляном полу, у самых ног, — мучительное наслаждение доставляло Олегу думать о том, что здесь же, в городе, живет Лена Позднышева. Образ ее, смутный, разрозненный, несоединимый, реял над ним: глаза, как вишни в ночи, с золотыми точками луны, — да, он видел эти глаза весной в парке, а может быть, они приснились ему, — смех, будто издалека, весь из серебряных звучков, как будто даже искусственный, так отделялся каждый звучок от другого, будто ложечки перебирали за стеной. Олег томился от сознания ее близости и от разлуки с ней, как томятся только в юности, — без страсти, без укоров совести, — одним представлением ее, одним счастьем видения.
В те часы, когда ни генерала, ни его адъютанта не было дома, Олег и Николай Николаевич заходили в родной дом. В нос им ударял сложный парфюмерный запах, запах заграничного табака и еще тот специфический холостяцкий запах, которого не в силах заглушить ни запахи духов, ни табака и который в равной степени свойствен жилищам генералов и солдат, когда они живут вне семьи.
В один из таких тихих часов Олег вошел в дом проведать мать. Немецкий солдат-повар и бабушка Вера молча стряпали на плите — каждый свое. А в горнице, служившей столовой, развалясь на диване в ботинках и в пилотке, лежал денщик, курил и, видно, очень скучал. Он лежал на том самом диване, на котором раньше обычно спал Олег.
Едва Олег вошел в комнату, ленивые, скучающие глаза денщика остановились на нем.
— Стой! — сказал денщик. — Ты, кажется, начинаешь задирать нос, — да, да, я все больше замечаю это! — сказал он и сел, опустив на пол громадные ступни в ботинках с толстой подметкой. — Опусти руки по швам и держи вместе пятки: ты разговариваешь с человеком старше тебя! — Он пытался вызвать в себе если не гнев, то раздражение, но духота так разморила его, что у него не было силы на это. — Исполняй то, что тебе сказано! Слышишь? Ты!.. — вскричал денщик.
Олег, понимавший то, что говорит денщик, и молча смотревший на его палевые веснушки, вдруг сделал испуганное лицо, быстро присел на корточки, ударил себя по коленкам и вскричал:
— Генерал идет!
В то же мгновение денщик был уже на ногах. На ходу он успел вырвать изо рта сигаретку и смять ее в кулаке. Ленивое лицо его мгновенно приняло подобострастно-тупое выражение. Он щелкнул каблуками и застыл, вытянув руки по швам.
— То-то, холуй! Развалился на диване, пока барина нет… Вот так и стой теперь, — сказал Олег, не повышая голоса, испытывая наслаждение оттого, что он может высказать это денщику без опасения, что тот поймет его, и прошел в комнату к матери.
Мать, закинув голову, стояла у двери, с бледным лицом, держа в руках шитье: она все слышала.
— Разве так можно, сынок… — начала было она.
Но в это мгновение денщик с ревом ворвался к ним.
— Назад!.. Сюда!.. — ревел он вне себя.
Лицо его так побагровело, что не видно стало веснушек.
— Не об-обращай внимания, мама, на этого ид-диота, — чуть дрожащим голосом сказал Олег, не глядя на денщика, словно его тут и не было.
— Сюда!.. Свинья! — ревел денщик.
Вдруг он ринулся на Олега, схватил его обеими руками за отвороты пиджака и стал бешено трясти Олега, глядя на него совершенно белыми на багровом лице глазами.
— Не надо… не надо! Олежек, ну, уступи ему, зачем тебе… — говорила Елена Николаевна, пытаясь своими маленькими руками оторвать от груди сына громадные красные руки денщика.
Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под мундиром, и сверкающие глаза его с такой силой ненависти вонзились в лицо денщика, что тот на мгновение смешался.
— П-пусти… Слышишь? — сказал Олег страшным шепотом, с силой подтянув денщика к себе и приходя в тем большую ярость, что на лице денщика появилось выражение не то чтобы страха, но сомнения в том, что он, денщик, поступает достаточно выгодно для себя.
Денщик отпустил его. Они оба стояли друг против друга, тяжело дыша.
— Уйди, сынок… Уйди… — повторяла Елена Николаевна.
— Дикарь… Худший из дикарей, — стараясь вложить презрение в свои слова, говорил денщик пониженным голосом, — всех вас нужно дрессировать хлыстом, как собак!
— Это ты худший из дикарей, потому что ты холуй у дикарей, ты только и умеешь воровать кур, рыться в чемоданах у женщин да стаскивать сапоги с прохожих людей, — с ненавистью глядя прямо в белые глаза его, говорил Олег.
Денщик говорил по-немецки, а Олег по-русски, но все, что они говорили, так ясно выражали их позы и лица, что оба отлично понимали друг друга. При последних словах Олега денщик тяжелой, набрякшей ладонью с такой силой ударил Олега по лицу, что Олег едва не упал.
Никогда, за все шестнадцать с половиной лет жизни, ничья рука — ни по запальчивости, ни ради наказания — не касалась Олега. Самый воздух, которым он дышал с детства и в семье и в школе, был чистый воздух соревнования, где грубое физическое насилие было так же невозможно, как кража, убийство, клятвопреступление. Бешеная кровь хлынула Олегу в голову. Он кинулся на денщика. Денщик отпрянул к двери. Мать повисла на плечах у сына.
— Олег! Опомнись!.. Он убьет тебя!.. — говорила она, блестя сухими глазами, все крепче прижимаясь к сыну.
На шум прибежали бабушка Вера, Николай Николаевич, повар-немец в поварской шапочке и белом халате поверх солдатского мундира. Денщик ревел, как ишак. А бабушка Вера, растопырив сухие руки, с развевающимися на них пестрыми рукавами, кричала и прыгала перед денщиком, как наседка, вытесняя его в столовую.
— Олежек, мальчик, умоляю тебя… Окошко открыто, беги, беги!.. — жарко шептала Елена Николаевна на ухо сыну.
— В окошко? Не буду я лазить в окошко в своем доме! — говорил Олег, самолюбиво подрагивая ноздрями и губами. Но он уже пришел в себя. — Не бойся, мама, пусти, — я и так уйду… Я пойду к Лене, — вдруг сказал он.
Он решительными шагами вышел в столовую. Все отступили перед ним.
— И свинья же ты, свинья! — сказал Олег, обернувшись к денщику. — Бьешь, когда знаешь, что тебе нельзя ответить… — И неторопливым шагом вышел из дому.
Щека его горела. Но он чувствовал, что одержал моральную победу: он не только ни в чем не уступил немцу, — немец испугался его. Не хотелось думать о последствиях своего поступка. Все равно! Бабушка права: считаться с их 'новым порядком'? К чертовой матери! Он будет поступать так, как ему нужно. Посмотрим еще, кто кого!
Он вышел через калитку на улицу, параллельную Садовой. И почти у самого дома столкнулся с Степой Сафоновым.
— Ты куда? А я к тебе, — живо сказал маленький белоголовый Степа, очень радушно, обеими руками встряхивая большую руку Олега.
Олег смутился.
— Тут в одно место…
Он хотел даже добавить: 'по семейному делу', но язык у него не повернулся.
— Что у тебя такая щека красная? — удивленно спросил Степа, отпустив руку Олега. Он точно подрядился спрашивать невпопад.
— С немцем подрался, — сказал Олег и улыбнулся.
— Что ты говоришь?! Здорово!.. — Степа с уважением смотрел на красную щеку Олега. — Тем лучше. Я к тебе, собственно говоря, и шел немножко по этому делу.
— То есть по какому делу? — засмеялся Олег.
— Пойдем, я тебя провожу, а то, если будем стоять, кто-нибудь из фрицев привяжется… — Степа Сафонов взял Олега под руку.
— Луч-чше я тебя провожу, — сказал Олег заикаясь.
— Может быть, ты вообще можешь отложить на некоторое время свое дело и пойти со мной?
— Куда?
— К Вале Борц.
— К Вале?.. — Олег чувствовал угрызения совести оттого, что он до сих пор не навестил Валю. — У них немцы стоят?
