— Странно… Все совпадает, а в адресе путаница… двадцать восемь, а не восемнадцать?
— Как же двадцать восемь, барышня, когда восемнадцать, — глухо, как из бочки, возразил рабочий.
— Почему же вы заблаговременно не справились со списком избирателей? — укоризненно сказала Хлопушкина.
— А когда же нам время на списки глядеть? Я в денной смене работаю, нам в списки ваши глядеть некогда… Да мы тут одни Наболдины на всю слободу, спросите, кого хотите. Кузнец Наболдин… Иван Яковлевич, — мрачно бубнил он.
— Хорошо, получите бланк… — По лицу Хлопушкиной чуть пробежала улыбка. — Проставлять только помер, вы знаете?
— Да уж не спутаю, будьте спокойны, барышня…
— Я не барышня, — покраснев, сказала Хлопушкина.
— Ну, гражданка…
Кузнец отошел к столу, внимательно осмотрел перо, почистил его о свои угольные волосы, снова осмотрел, потом, покосившись на Хлопушкину и Лену, отгородился от них могучей спиной и проставил цифру.
— Ну, дай бог на счастье… — Кузнец громадными черными пальцами старательно запихнул сложенную вчетверо записку в ящик и одним глазом заглянул в щелку. — Не видать, — сказал он с широкой улыбкой, надевая фуражку. — До свиданьица!..
— Интересно, какой он номер проставил, правда? — шепнула Лена.
— Да…
В двери показалась маленькая толстенькая старушка в стоптанных башмаках, в черном платке и ватной черной телогрейке.
— Здесь, что ли, выбирают-то? — спросила она с виноватой улыбкой, оглядываясь по сторонам.
— Здесь, здесь, бабушка, сюда подойдите… Вас как зовут?
— Наболдина Евдоксия.
— А по отчеству?
— А по отчеству — Сергевна.
— Это сын ваш был, что ли?
— Сын, сын… — обрадовалась старушка.
— Как же вы такого большого родили? — не выдержала Хлопушкина.
— Уж правда что… уж больше его в слободе нет, — конфузливо засмеялась старушка, прикрывая рот уголком черного платка.
— У вас там адрес перепутан…
— Вот, вот, и он нам говорит… И до чего ж удивительно, когда мы тут, Наболдины, уж сорок лет живем в этой слободе, у кого ни спроси, все укажут. Просто удивительно… Тут ведь все пришлые, а мой-то покойник еще до мастерских в кузне тут работал, — словоохотливо поясняла старушка.
— Лена, ты отметила?.. Получите бланк. Вы грамотная?
— Какая там грамота! Уж я и отнекивалась, так он меня цельную неделю учил, как эти самые «четыре» проставить. 'Ты говорит, смотри, не спутай…' Просто смех!
— Этого вы не имеете права оглашать, голосование тайное, — сказала Хлопушкина, закусив губу, чтобы не рассмеяться. — Пройдите к тому столу и напишите…
Старушка долго копошилась у стола.
— Куды ее теперь? — спросила она, протягивая Хлопушкиной несложенную записку и перо.
— Ручку положите обратно, а записку сложите, и вот сюда в щелочку…
— А чернила-то не размажутся? — беспокойно спросила старушка.
— А вы промокните…
— Вот она и выдала всех!.. — засмеялась Лена, когда старушка вышла. (Под номером 4 шел список профессиональных союзов.) — Всю семью выдала! Ты знаешь, ведь их там еще семь Наболдиных!..
Хлопушкина, сдерживая улыбку, отвернулась.
Они пропустили жену Наболдина, потом пошло все младшее поколение Наболдиных.
Красивый чернявый паренек в начищенных до блеска сапогах, в заломленной фуражке с красной гвоздикой размашисто подошел к урне.
— Наболдин Иван Иванович, — развязно сказал он, косясь на Лену играющими черными глазами. — Выемочная, восемнадцать, только адрес наш у вас напутан… Пожалуйте бланок…
— Наболдин Федор Иванович… За адрес уже все известно… Бросать сюда, что ли?..
И второй Наболдин-сын, такой же чернявый, только постарше, так же покосившись на Лену, выполнил свой 'гражданский долг'.
— Тут моя жинка сейчас придет, — сказал он со смущенной улыбкой, задержавшись у дверей, — вы уж ей разъясните, что и как, а то она у меня беда какая пужливая…
Но, видно, с жинками Наболдиных произошла путаница, потому что в комнату, как ветер, внеслась ярко-рыжая костлявая работница с зелеными злыми глазами.
— Здесь, что ли, бланок получить?.. Мильтонов понаставили, насилу пробьешься к вам!.. Наболдина Катерина… Вы только поскорей, пожалуйста, а то у меня опара уйдет, — заговорила она резким, крикливым голосом. — Тоже — выборы называются: муки, сахару не достанешь, а выборы устраивают!.. Мильтонов понаставили…
Сердито запихнув записку в ящик, она вышла так же стремительно, как и вошла, распустив по комнате вихрь своих, по крайней мере, четырех юбок.
— Наболдин Н.И., слесарь… или это неважно? Покорно благодарим-с, — сказал третий Наболдин-сын, принимая бланк. — Обязательно чернилами или можно собственным химическим карандашом?..
— Наболдина Фекла… Да, Андревна…
Толстушка тяжело дышала, обливалась потом, комкала в руках носовичок.
— Вы уж поясните, а то я просто так волнуюсь, ну, так просто волнуюсь!..
Семью Наболдиных завершила худенькая черноглазая девушка с большими руками, в сбившемся на затылок платочке.
— Наболдина Аня… то есть Анна Иванна, — поправилась она тоненьким голоском, заливаясь краской.
После семьи Наболдиных приходили и еще семьи, по таких больших уже не было. Как видно, те, что прошли первыми, осведомляли последующих о порядке выборов: баллотировка пошла живее. Лена втянулась в работу и перестала следить за лицами.
Однажды внимание ее отвлек пьяный. Ему долго приходилось изображать трезвого, чтобы попасть сюда; по инерции он, твердо ступая и сохраняя достоинство, прошагал к урне. В высоких, с раструбами сапогах, в просаленной и продымленной войлочной шляпе, смахивавшей на каску, со своими пышными прямыми рыжими усами и могучей эспаньолкой он походил на солдата из 'Лагеря Валленштейна'. Увидев двух девушек, он изумленно огляделся по сторонам и, не обнаружив милиционеров, очень рассердился.
— Так, — сказал он, багровея, — так!.. — И ударил кулаком по перилам. — Они думают, мы свово слова не скажем?.. Не-ет, господа хорошие, не- ет… — Он погрозил пальцем. — Мы с вас еще спу-устим шкурку… Мы! — выкрикнул он и ударил себя кулаком в грудь. — Литейщики!..
— Он совершенно пьян, — шепнула Лена. — Стоит ли его?..
— Уверена, что он не ошибется в списке, — сухо сказала Хлопушкина. — Гражданин, если вы не хотите подвести своих товарищей, — голос Хлопушкиной слегка дрогнул, — перестаньте кричать и назовите свою фамилию и адрес… Вы поняли меня?
— Понял я вас, вполне я вас понял… Товарищей, правильно… — он одобрительно покачал головой, — это оч-чень правильно. Мы их с тюрьмы ослобоним…
Он назвал себя и, получив бланк, некоторое время рассматривал его.
— Извиняюсь… Здесь? — смущенно сказал он, тыча в середину бланка.
— Совершенно верно.
Проставив цифру и затолкнув листок в ящик, он снял свою каску, молча поклонился Хлопушкиной до земли и, нахлобучив каску, вышел, твердо стуча сапогами.
'Не очень-то она соблюдает инструкцию', — подумала Лена.
Иногда Лена замечала, что среди голосующих попадаются и лично знающие Хлопушкину. Они весело или почтительно здоровались с ней, а опуская записку, улыбались или подмигивали Хлопушкиной: 'Смотри, дескать, как идет дело!' Молодой рабочий в гимнастерке, со шрамом через всю щеку, попытался заговорить с ней, но она сделала строгое лицо и предупреждающе подняла руку.
— Очень нужно, Соня, — сказал он, покосившись на Лену.
Хлопушкина, тоже покосившись на Лену, отошла с ним в сторонку, и они пошептались.
— …Проходы все удалось заложить, хотя милиция и разгоняет… — доносилось до Лены. — …Хуже всего у вас, на Голубинке…
— Да ведь там сплошной обыватель, — отвечала Хлопушкина. — Как на железной дороге?
— Замечательно… Там Чуркин твой все дело организовал…
Хлопушкина покраснела.
— А ты не красней, он парень хороший…
— Так до завтра…
— До завтра…
'Какие проходы?..' Лена чувствовала, что вокруг нее совершается много такого, чего она не знает и не понимает. Зачем, например, все рабочие с утра собрались вокруг избирательного участка, когда они могли бы спокойно дожидаться своей очереди дома? Она вдруг вспомнила услышанный ею на площади разговор рабочих о лавочнике.
Уже давно прошел час обеда, избирательные списки были уже наполовину испещрены крестами и замусолены пальцами Лены, а с площади все еще доносился гул толпы, избиратели все проходили и проходили перед урной.
