выпивки начиная хвастаться. — На обратном путе в Хмельницкой подсадил большевицкое начальство с города, — замухрышчатый такой, а умен, умен, не переговоришь, — и дочку Владимира Григорьевича. Ладная краля, только руки тонки… А как он седни, Владимир Григорьевич, на сходе меня громил. Слаба у людей память на доброе… Такая жарня была, а я все отмалкивался, а все и я к власти выхожу — на съезд попал… Вот выпиваем сидим, — сказал он с виноватой улыбкой, дико покосившись на дверь. — А тебе как съездилось?
— А мне что сделают? Я против тебя коротенький, — усмехнулся Семка. — Друзька твоего, Митрия Лозу, хунхузы прирезали.
Он рассказал о том, как от неожиданности чуть не выдал себя, признав в человеке с перерезанным горлом одного из уполномоченных отца.
— Одну лошадку он ничего вёль, крепенькая лошадка…
— Жалко… Веселый был человек, — сказал Казанок. — Ладно, хоть концы в воду… С начальством ладишь?
— Смотря с каким… Гладкого вай-фудинского знаесь?
— Старика знавал…
— Сын его… В отряд к себе взяль. А другой у них в отряде есть, Кудрявый Семен, — не больно рад. Святой такой, вроде старуськи, что у мамаши сидит, — презрительно сказал Семка.
— Как Ольгу брали, там был?
— Сам браль…
— Совался, поди, куда надо и не надо?
— Да не хоронилься, — усмехнулся Семка.
— И дурачок… Жить дома будешь?
— Чего мне у тебя жить, — Семка лукаво прищурился, — я с партизанами.
— Умен, хвалю, умен… — засмеялся Казанок. — Гляди только, когда их вешать будут, чтоб и тебя не прихватили.
— Такой целовек еще не родилься, — повторил Семка его слова. — Разве вот ты? Я против тебя коротенький, — снова сказал он.
— Пожалею, может…
— А ты сейчас пожалей. Скажи, чтоб бельмастая баньку стопила, да покормили чтоб…
— Пойдем тогда, выпьем с нами, — сказал старый Казанок и, качнувшись своим статным телом, вместе с Семкой вошел в горницу, в которой шумели мужики.
XXVIII
Умывшись в баньке, перекусив и надев чистую голубую рубаху с горошком, сам весь чистенький и порозовевший, Семка отправился обратно в отряд.
Чтобы сократить путь и избежать скучных разговоров с партизанами в отцовском дворе, он пошел задами, вдоль заросшей ряской проточки под отрогом. Проточка эта впадала в реку у самого провала. Вечернее солнце над дальним синевшим хребтом за рекой било вдоль по проточке, золотило макушки деревьев на склоне отрога и листья ольхи по эту сторону проточки. Под ольхами было уже темновато; пахло сыростью; пели вечерние комары.
Семка шел, хватаясь руками за дощатый заборчик, огораживавший выходящий к проточке сад Костенецких. Слева, впереди от себя, по той стороне проточки, он услышал какой-то всплеск и шорох. Сквозь ольху видна была часть лодки, и что-то белело и двигалось в ней. Семка осторожно раздвинул ольху и высунулся на проточку.
Нос лодки был вытащен на противоположный берег. На широкой корме вполуоборот к Семке сидела девушка в нижней городской рубашке. Она, видно, только что выкупалась: одежда ее лежала возле в лодке; голова была обвязана полотенцем, чтобы во время купания не замочить волос. Волосы у нее были большие: тюрбан на голове был велик. Что-то зверушечье и детское было в ее тонких руках и острых плечиках и в том, как она, сполоснув одну ногу и помотав ею в воздухе, сняла с головы полотенце, освободив большую темно-русую косу, упавшую ей через плечо, и, обтерев ногу полотенцем, стала натягивать чулок.
Натянув один чулок, она так же сполоснула и вытерла полотенцем другую ногу и, держа ее на весу, стала искать другой чулок, перетряхивая одежду, и, неосторожным движением встряхнув что-то, выронила чулок в воду. Она было подхватила его голой ногой, но чулок уже отплыл; тогда она, сильно перегнувшись с лодки, попробовала достать его рукой, но чулок медленно уплывал.
Семка, с шумом раздвинув ольховник, как был в сапогах и в одежде — вступил в воду и, даже в воде сохраняя небрежное изящество своей походки, пошел за чулком. Ближе к той стороне вода достигла ему по грудь, но он все же схватил чулок и, подняв руки, с одной из которых свисала плеть, а с другой чулок, преодолевая несильное течение, подошел к лодке и протянул девушке чулок.
Она не испугалась, не вздрогнула, когда он неожиданно вошел в воду, только неторопливо поправила рубашку на плече и на коленках.
Взяв чулок, удивленно приподняв широкие темные брови, она сверху смотрела на него из-под длинных ресниц большими темно-серыми глазами.
— Вы… кто? — медленно, как бы в раздумье, спросила она.
— Я Казанок, — ответил он, по-мальчишечьи просто глядя ей в лицо.
— Казанок — это что?
— Что? — удивился он. — Это я Казанок, фамилия моя…
— Хорошая фамилия… очень… — в раздумье сказала она. — Вот что: перегоните лодку на ту сторону.
Он, взявшись рукой за корму, стащил лодку с берега.
— У вас очень белая голова, — сидя к нему спиной и натягивая чулок, говорила она, пока он переводил лодку, — как меховая, ее хочется пощупать… Вам не жалко было сапог, когда вы полезли в воду?
— Очень… А особливо рубаську, — она у меня с гороськом, — усмехнулся Семка.
— Нет, правда?
— А то нет? Рубаська новая…
Он повернул лодку и вытащил ее носом на берег.
— Вы не смотрите, пока я оденусь, — говорила она, держась обеими руками за края лодки.
— Все одно я уже видель все, — наивно и дерзко сказал Семка, выпрямляясь и прямо глядя на нее.
— Ну, это не считается. Отвернитесь.
Семка отвернулся. Вода стекала с него, и сапоги его были полны воды.
— Вы похожи на мальчика, — говорила она. Голос ее звучал невнятно, она, видно, держала зубами шпильку. — Это хорошо так сохраниться… Я вот все хожу по этим местам, и мне все хочется стать такой же, какой я была когда-то здесь же, девочкой… — Она вынула шпильку, и голос ее снова ясно зазвучал. — Да, я хотела бы стать такой же, как тогда, а все чувствовать так же, как я чувствовала тогда, но, видно, это уже невозможно.
Семка вспомнил, какой она была девочкой, и нашел, что она была некрасивой девочкой, а теперь стала хороша, но он не знал, как выразить ей это, и смолчал.
— Вот я и готова, — сказала она, выходя из лодки. — Спасибо, что помогли…
Они некоторое время молча, без смущения, как могут стоять только дети, стояли друг против друга, не стесняясь встречаться глазами, — он весь мокрый, со свисающей с руки плетью, — она свежая после купанья с полотенцем через плечо.
— Мне — сюда, — указала она на дыру в заборе.
Она вдруг протянула руку, и он почувствовал нежное прикосновение ее ладони между ухом и американской шапочкой.
— Совсем меховая, — серьезно сказала она. — До свидания, Казанок…
Она просунулась в дыру в заборе и, не оглянувшись на Семку, исчезла в кустах.
Он еще стоял возле забора, когда она с полотенцем через плечо, в туфельках без каблуков, шла по аллее к дому. Солнце золотило полные уже листья яблонь и обмазанные известкой стволы, грело ей щеку. Стучал дятлик. С улицы чуть доносились звуки гармони.
Окно на кухне было открыто. Аксинья Наумовна гремела посудой, напевая что-то.
— Вот она, запропащая… А мы уж отобедали…
— Папа в больнице?
— Давно ушел.
— А Петр Андреевич обедал?
— Обедал… Иди, я подам тебе.
— Да я сама, здесь, на кухне…
Она с полотенцем через плечо вошла в коридор. Дверь с улицы отворилась, и в полном закатного солнца прямоугольнике двери показалась сильно выросшая и возмужавшая, но все же хранившая знакомые милые очертания стройная фигура подростка-юноши, лица которого нельзя было разглядеть из-за темноты в коридоре. Еще какие-то люди всходили на крыльцо.
— Сережа! — вдруг крикнула она, бросаясь к подростку.
— Лена!..
Обнявшись, они целовали друг друга, куда попадали в темноте, и смеялись над этим. Она чувствовала исходящий от него запах хвои и солнечного загара.
— Как ты возмужал! — говорила она.
Люди, которым они мешали пройти, стояли на крыльце, и Лена, не глядя на них и целуя Сережу, все время чувствовала тяжелое присутствие среди них человека, который вошел в ее жизнь и в то же время был непонятен и недоступен Лене.
