Солнце садилось за хребтом, и желтый закат стоял в окнах. Петр в белой чистой рубашке, под которой чувствовались его сильно развитые грудь и плечи, лежал, покойно выпростав поверх одеяла тяжелые руки о широкими загорелыми кистями.
По разбросанным по полу окуркам и слоям дыма под потолком Лена поняла, что у Петра весь день был народ. Его большое, в крупных порах лицо было землистого оттенка, но, как только Лена вошла, оно мгновенно осветилось мальчишеским живым выражением, так нравившимся ей.
— А вы опять принимали! — укоризненно сказала она, избегая встретиться с его взглядом. — Можно хоть окно открыть?
— Откройте…
Запахи двора и сада и дальние звуки с улицы хлынули в комнату.
— Хотите, я подмету у вас?
— А вы разве умеете? — усмехнулся Петр. — Нет, вот что: вы не заняты? Посидите со мной.
Лена быстро взглянула на него и молча села на стул у его ног.
— Вы не удивитесь, если я… — Петр запнулся. — Я часто думаю, — решительно сказал он, — что понудило вас отказаться от всего, что вы имели в жизни, и приехать к нам, сюда? — Он смущенно улыбнулся и повел рукой вокруг, словно показывая Лене все, что происходило за стенами этой комнаты.
— А от чего, вы думаете, мне трудно было отказаться? — спросила она.
— Все-таки привычки, привязанности. Ведь вы воспитывались у Гиммера?
— Разве среди вас нет людей, которые так же отказались от этого?
— Есть, конечно. Но у каждого свой путь. Или, может, я не должен спрашивать об этом? — вежливо спросил он.
— Нет, почему же, я могу ответить… Мне кажется, мне не от чего было отказываться, — спокойно сказала Лена и прямо посмотрела на Петра. — Если говорить о внешних условиях, они никогда не имели для меня цены. А все то, что могло бы доставлять радость в жизни, оказалось при ближайшем рассмотрении призрачным и ложным…
— Что, например? — с любопытством спросил Петр.
— Ну, как вам сказать? — Лена смутилась. — Я не умею рассказывать о таких вещах, — сказала она, и лицо ее сразу окаменело, приняв то особенное выражение недоступности, которое так нравилось Петру. — Я думаю, что только то, о чем человек может мечтать с детства, во что он в эту пору верит, к чему стремится — любовь, дружба, семья, готовность жертвовать собой, желание людям добра, — только это может дать истинное счастье в жизни, может привязать к чему-либо… или к кому-либо. Но… — Лена, вывернув кверху свои продолговатые ладошки, искоса взглянула на Петра, и губы ее смешливо задрожали. — Но в этом мне не повезло…
— Почему же? — спросил он с таким искренним удивлением, что даже польстил ей.
— Все это очень скоро обнаружило довольно корыстную и подлую изнанку, — сказала она.
— И разочарование во всем этом толкнуло вас… — удивленно начал Петр.
— Разочарование во всем этом может толкнуть только в могилу, — сказала Лена, бросив на него взгляд, полный лукавства и удовольствия, противоречивший серьезности ее слов. — Я просто поняла, что люди, среди которых я живу, лишены этого, чего-то самого человеческого. И сделала из этого необходимый вывод, вот и все…
'Она умна', — подумал он. Некоторое время он внимательно смотрел на нее.
— А здесь вы нашли то, что искали?
— Разве это можно искать? Я просто приехала к отцу, потому что мне больше некуда было деться.
'Умна и прячется', — вдруг весело подумал Петр.
— Но я благодарна тому, что здесь впервые почувствовала жизнь. Ведь я действительно не испытала еще ни ее радостей, ни ее трудностей.
— Ну, трудностей вы найдете здесь немало, — сказал он с озорным блеском в глазах.
— Вы хотите сказать, что совсем не знаете радостей? — спросила Лена невинным голосом.
— Нет, я боюсь, что они вам не подойдут, — засмеялся он. — Ведь мы люди грубые. Попаримся в бане и рады.
— Видите, даже этого удовольствия я была лишена!..
— И люди недобрые, — с усмешкой говорил Петр, — как бы вы не разочаровались в нас, грешных!
Лена искоса взглянула на него, и в горле ее вдруг тихо, нежно и весело, как выбившийся из-под снега родничок, зазвенел смех.
— Для этого надо быть сначала очарованной, — сказала она. — Или быть самой уверенной, что можешь очаровать…
— А это у вас выйдет…
— Вы думаете?
— Да. Для этого у вас есть все преимущества слабости.
— То есть?
— Я разумею такие слабости, как доброта, чувствительность. Люди очень ценят эти качества. Люди не догадываются, что два десятка злодеев не в состоянии причинить столько зла, как один добрый человек…
— Как вы сказали? Это вы… чудесно сказали! — вдруг воскликнула Лена, с удивлением и восхищением глядя на Петра.
— К тому же вы хороши собой, — продолжал Петр, — а за это вам везде всё простят.
— И вы тоже?
— Я, возможно, меньше, чем другие…
— Вы чувствуете себя имеющим право на большую строгость.
— Дело не в праве… Вот что, зажгите лампу, а то о нас невесть что подумают.
— Вы боитесь этого? — спросила она, вставая и оглядываясь на него.
— Конечно, боюсь. Я человек подневольный…
— Печально, что вы боитесь этого, — говорила Лена, стоя спиной к Петру и глядя в открытое окно, откуда тянуло вечерней прохладой и сыростью из сада. Губы ее смешливо подрагивали.
Она затворила окно и зажгла лампу на столике у изголовья Петра.
— Ну что ж, прощайте, — сказала она.
— Обождите… — Он сделал невольное движение к ней.
Из соседней комнаты донеслись торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показалась Аксинья Наумовна.
— Гости к тебе, — недовольно сказала она Петру, указав рукой через плечо.
Хрисанф Бледный, весь в грязи, и телеграфист Карпенко шумно вошли в комнату.
— Что случилось? — быстро спросил Петр и, поморщившись, сел на кровати.
— С двух концов жмут, товарищ Сурков, — со смущенной улыбкой сказал Хрисанф Бледный, — с Угольной японцы, а с Кангауза американцы! Бредюк послал…
— Знаю, зачем он послал! Бредюк послал за дозволением оставить Шкотово? — зло сказал Петр. — Не будет этого! Шкуру спущу, а…
Он спохватился и, взглянув на Лену, виновато развел руками, будто говоря: 'Пока мы ведем тут с вами прекрасные разговоры, жизнь идет своим чередом, и видите, какие она несет неприятности'.
Лена тихо вышла из комнаты.
XLIII
Несколько раз украдкой от Владимира Григорьевича и Фроси Петр вставал с постели и бродил по комнатам. А в тот день, когда Мартемьянов вызвал его из Ольги к прямому проводу, Петр решился выйти из дому. Только стало темнеть, он на цыпочках, с бьющимся от мальчишеского озорства сердцем вышел на улицу.
Вечер позднего мая в густых, точно настоянных за день, тенях и запахах ударил ему в голову.
Пока Петр добрел до телеграфа, он не испытывал ничего, кроме переполнявшего все его существо восторга, почти детского.
Телеграфист долго не мог связаться с Ольгой. И только здесь Петр почувствовал, что табурет плывет под ним, и сползла повязка, и рубаха прилипает к мокрой, не заживившейся ране. Но чувство радостного обновления и полноты жизни вновь охватило его, когда он вышел на воздух и теплая темная ночь с журчащими, стрекочущими и скрежещущими речными и лесными звуками, стенящим комариный пеньем и запахом освеженных росою цветов и трав обступила его.
'Нет ничего невозможного, все, все возможно, когда такая ночь!' — думал он с детским чувством торжества и все прибавлял шагу, стараясь вернуть ощущение собственного тела.
В окнах Лены был свет. Только Петр стал подыматься по ступенькам крыльца, свет двинулся и исчез. За дверью чуть прозвучали шаги, и дверь отворилась. Лена в длинной украинской сорочке, с выпущенной поверх нее темной косою, держа в одной руке лампу, а другой придерживая дверь, с окаменевшим лицом всматривалась перед собой, не видя, кто это.
— Это я… Напрасно потревожились, — стараясь говорить обычным голосом, сказал Петр, охваченный внезапной радостью и нежностью при виде ее в этой длинной сорочке и с этой ее милой косою.
— Боже, как вы побледнели! — сказала она одними губами. — Идите тихо, а то вам попадет от отца… Что это? — вдруг сказала она взволнованно. — У вас рубаха в крови? И рука… Идите, я сейчас же разбужу отца…
— Тсс… — Он, смеясь глазами, чуть дотронулся до ее руки. — Не подводите меня. Не волнуйтесь. Я сам все сделаю…
— Пойдемте, я помогу вам… Тихо! — Она предостерегающе подняла пальчик.
Держа перед собой лампу, Лена пошла впереди него.
— И что это вы придумали? — сказала она, когда они очутились в комнате Петра. — Как вы бледны! И как это вы ухитрились сами надеть сапоги?
