— Зачем же простым языком? Ведь сами говорите: этот Никольский студент.
— Да, оговорился, ваше высокопревосходительство, простите. Ответ пошлю такой: сиди там, дескать, и не думай о побеге, тем более о прибытии в Петербург. Ну и доводы будут изложены самые веские: идет, дескать, большой разгром антиправительственной пропаганды и лучше бы ты… то есть он, Потапов этот, оставался подольше в монастыре. И вообще, напишу — в революционных кружках растет разочарование и в обществе уже нет того сочувствия, которое эти противники режима прежде встречали…
— Ну что ж, — одобрительно потряс головой Мезенцев, — не возражаю. Но разочарования, увы, пока нет. Желаемое выдаем за сущее. Милый наш писатель Тургенев, оказывается, плакал на предыдущем «процессе 50-ти», зря ему билет в здание суда дали. Герцен, если помните, в одной своей статье называл нашу Россию царством мглы, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с тряпкой во рту. А этого ведь нет на самом деле! К сожалению, наши смутьяны напролом идут, ничего не боятся! Даже Потапов — мальчишка, а глядите, что себе позволяет! Не уймешь его!
— Уймем, — уверенно сказал Кириллов. — Я ему такое напишу, что затрясется весь и бегать из монастыря не станет. Я ему, если позволите, ваше высокопревосходительство, похожие такие слова Герцена приведу: так и так, мол, сколько с Россией ни борись…
— Незачем вам с мальчишкой в серьезные разговоры вступать, — наставительно сказал шеф жандармов. — Вы многоопытный человек, и не мне учить вас, дорогой мой, но на вашем месте я приказал бы письменно уведомить господина обер-прокурора святейшего Синода о непозволительном поведении Потапова, с тем чтобы наблюдение в монастыре за сим разбойником было усилено и вообще чтобы этого недостойного раба божьего держали там в ежовых рукавицах. У вас все?
— Все, ваше высокопревосходительство.
— Ну, тогда прощайте, — сказал Мезенцев и встал с кресла. — Скоро ко мне граф Пален пожалует. И придется ему делать внушение, хоть он и министр. Но государь требует…
Уходя, Кириллов незаметно оглянулся. Шеф жандармов уже перебирал какие-то бумаги у себя на столе и по-прежнему улыбался. «Милый хищник», — позволил себе подумать Кириллов, когда уже находился за дверью. «А ведь точно».
Доверчивый Яша… Он не знает, что делать, и сидит в глубоком раздумье на крутом берегу занесенного снегом озера. Примостился между двух больших валунов на опрокинутой монастырской лодке, здесь потише, не так ветрено и лучше думается.
В келье Яша никак не мог сосредоточиться, душно ему там, тесно, противно. В келье он чувствует себя почему-то хуже, чем было в предварилке, хотя там окно загораживала железная решетка, а здесь ее нет, запросто раскрывай окно и дыши.
А не дышалось. Словно и на обширном монастырском дворе застоялась духота, хотя лютовала свирепая северная зима с обычными здесь в январе пронзительными ветрами. Душно казалось Яше и в древнем соборе, и в белокаменном здании, где жили монахи, и в их трапезной, и в мастерских.
Только на берегу, у излюбленного места среди этих валунов, на виду у закованных в лед и заснеженных просторов окружающего монастырь озера, Яша приходил в себя.
Но долго ему не давали тут засиживаться: не успеет просвежиться, подумать кое о чем, как уже спешит сюда в переполохе монах Гермоген. Несется, подхватив рукой обе полы подрясника, трясет бородкой, зовет:
— Ты где запропал, нечистый дух?
А подойдя ближе, опустит затрепанные полы своего длиннющего подрясника, возьмется рукой за сердце и в бессилии долго хватает беззубым ртом воздух.
— Я за тебя головой своей отвечаю, а ты как себя ведешь, архибестия ты эдакая! — начинает Гермоген, отдышавшись, отчитывать Яшу. — Ах ты, архиплут! Несчастье мне с тобой, и только!
Он требует, чтобы Яша шел к себе в келью, иначе донесет настоятелю о его неблагонравном поведении.
— А что мне сделают, — хмурится Яша. — Ведь уже кончено рабочее время, и я отработал свое. Должен же я отдохнуть!
— Отдыхать положено в молитвах, в чтении книг боговдохновенных отцов церкви. Ты вот пообедал — и сюда, и пищи духовной не приемлешь никакой! Ну, подымайся, идем!
Яша знает — старый монах не отстанет, да и вечер скоро, день уже меркнет, и послушно встает с днища лодки, но в душе у Яши все кипит — не дадут подумать!..
— Сегодня мне сказано закон божий с тобой проходить, — сообщает Гермоген о новом указании настоятеля. — Ты ведь не знаешь ничего, хотя и требуешь книг себе, и даже письма пописываешь.
— Ну это мое дело, отец…
— Не отец я, уж сколько раз тебе сказано: отец — это священнослужитель монашеский, скажем, иеромонах, а я простой инок, брат.
Они идут по монастырскому двору, и в пути Гермоген продолжает объяснять, какие бывают монашеские чины. Яша слышит это не в первый раз и, вовсе не дразня старика, в самом деле никак не возьмет в толк, отчего монаха преклонных лет нельзя назвать отцом, а настоятеля иеромонаха Афанасия — можно, хотя тот помоложе годами и все зубы сохранил в целости.
— В рот ты ему глядишь, что ли? — сердится Гермоген. — Он и так тобою недоволен. Ты братию будоражишь своими разговорами про политику и непотребными вопросными словами. Нельзя это!
Яша добродушно ухмыляется.
— А как же не спрашивать, когда непонятно мне многое.
— У меня спрашивай, а с братией не води разговоров. Ты зачем про святейший Синод спрашивал, да выражал еще какие-то свои сомнения!
— Это насчет обер-прокурора? Ну, спрашивал, а что? Как может при святом таком обществе судебный чин быть? Синод, священный, и вдруг прокурор!
— Синод не общество, бог с тобой, уши вянут, как тебя послушать! Давай, давай, заходи в обитель, позанимаемся до вечери.
Считается, что водворен сюда Яша на жительство, он постоялец здесь и «трудник», но в отличие от других добровольно живущих тут и работающих на монастырскую братию «трудников» Яша поселен в обитель принудительно и на целых пять лет, а другие «трудники» по весне уедут. Как узнал Яша, одни из них прибыли сюда на поклон святой обители, другие — замаливать грехи; есть и такие, которые, оказывается, сами обрекли себя на затворничество «по обещанию», то есть дали слово, что если беды и несчастья, грозящие им, не разразятся над их головой или их близких, то поедут на полгода или даже на целый год жить и трудиться на монастырь и возносить благодарные молитвы господу богу. И всю пашню и огороды монастырские обрабатывали задаром эти «трудники».
А жили многие «трудники» скудно, на хлебе и воде. И немало попадалось среди них больных, искалеченных горемык.
За недолгое свое пребывание в монастыре Яша совершил еще одно открытие: много несчастных людей на Руси, и не все те, кто попадает сюда, столь уж темны и плохи, как вначале он думал. Яша и старика Гермогена жалел — не человек, а живые мощи. Еле ноги передвигает.
Вот они уже обогнули древний трехглавый собор и подошли к монастырскому общежитию. Узкая дверь ведет в толстенное здание, здесь поселен Яша. Гермоген вталкивает Яшу в темные сени. Ступени скрипучей лестницы приходится на ощупь искать ногой. Потом оба долго идут длинным тесным коридором, где каждый шаг гулко отдается в ушах, точно в заброшенном каменном подземелье. Яшу снова уже мучит духота. Она проникает даже в мозг и делает Яшу тупым, невосприимчивым ни к чему умственному. Еще одна узенькая дверь. Низкая притолока, высокий порог, в глаза бросаются почернелые крутые своды потолка, стиснутое давно не беленными стенами оконце. Уходя, Яша оставил обе створки открытыми настежь, чтоб келью просквозил морозный воздух. Но кто-то тут без него вошел да закрыл их.
— Вот ироды драповые, — возмущается Яша. — И каждый раз так, сами ко мне без спросу лазят, все переворачивают.
Внутри кельи все почти как было в тюремной камере: железная кровать с матрасом из давно перепрелой и уже истершейся соломы, столик, небольшая скамейка, в углу икона. Кряхтя и охая, Гермоген валится перед темным ликом богородицы на колени, и при этом старые кости монаха издают такой стук, что
