Долгое молчанье. Голос Рыболова невероятно тихий.
– Откуда ты знаешь?
– Фити сказать мистеру Чангу по телефону.
– Почему Чангу?
– Он наш представитель.
Рыболов пробормотать что-то шепотом, перекреститься. Затем он перешел Четыре два площади, шагая по направлению к башням, пока он не раствориться в клубящемся дыме.
54. Роберт
Один в номере «люкс» «Хилтона» орбитальной станции я в массировал лоб, надеясь облегчить ноющую, тупую боль, сковавшую мой череп. Это было больше чем безрассудством – решиться выдержать момент старта после недавно перенесенного сотрясения мозга. Однако я должен был оставить башню Франджи. Должен был оставить Нью-Йорк.
Я налил второй стакан виски, сделал еще один маленький глоток. Кажется, это не очень помогало.
«Я заметил его только потому, что его одежда очень отличалась от одежды остальных».
Я покрутил стакан со скотчем.
«Честно говоря, я сказал бы, что он умер в агонии».
Знал ли мальчик, как он поступил со мной?
Как теперь я мог прямо смотреть в лицо жизни без Адама?
Даже когда я был гардемарином и доводил его до бешенства, или когда он видел, что я манипулировал Арлиной и капитаном, его упрек имел оттенок снисходительности, его неодобрение было чем-то сродни любви.
Я позвонил отцу и поделился с ним новостями. Он буркнул, что ему жаль. И еще он сообщил мне, что ситуация изменилась, флот вмешался, произведя несколько точечных лазерных ударов. Мне было велено оставаться с генералом Рубеном. Наименьшее, что я мог сделать, оказавшись здесь, присоединиться к Джеффу Торну.
Наша официальная позиция заключалась в том, что мы одобрили то, что флот таскал каштаны из огня для армии ООН. Конечно, это помогло, так как супернационалистов всегда поддерживал флот, в то время как земельщики благоволили к ООН. Хотелось бы быть уверенным, что меня проинтервьюируют, когда осядет пыль.
Все эти размышления оставили неприятный привкус, который алкоголь никак не мог вытравить.
Нащупав телефон, я набрал знакомый код.
– Мама?
– Робби? Кажется, будто ты в миллионе миль отсюда.
– Я на орбитальной станции.
– О боже! Зачем?
– Я… не знаю.
– Сотрясения коварны и не проходят бесследно. Я вызову Вана, чтобы забрать тебя оттуда.
– Нет, я чувствую себя прекрасно. – Постоянная головная боль, которая грозила иссушить мои глазные яблоки, и легкое покачивание комнаты были вызваны излишним количеством виски в пустом желудке.
– Я очищала розы. Проклятая тля опять покрыла их. Представляешь, я сменила садовников, и эти «специалисты по газонам» не знают ничего…
– Мама, Адам умер.
– …об опрыскивании. Кто? Кто-то, кого я знаю?
– Адам Тенер.
– Ах, – да. Твой… армейский друг.
Как всегда, она произносила это так, как будто мы были гомосексуалистами. Независимо от того, как часто я говорил ей…
– Ты знал, что он был болен?
– Он не был болен. – Мой голос звучал резко. – Они убили его во время мятежа. Мы убили его. Наша сторона.
– О, дорогой! – Когда она продолжила после небольшой паузы, ее голос успокаивал и, в общем, более напоминал материнский. – Конечно, мне жаль. Нужно ли сопровождать тебя на похоронах?
– Да пошла ты! Мама, его тело гниет в туннелях подземки!
– И пошел ты… Повторяю, мне жаль, что так случилось. Что он делал там?
Ее резкое обращение было своеобразным утешением; это значило, что она понимала: я говорил так от напряжения и, соответственно, был прощен. Обоюдные прямолинейные высказывания являлись своего рода системой установленных нами правил.
– Он пытался предупредить нижних. Они – мы – использовали ядовитый газ, чтобы прогнать их.
– Я сочувствую тебе, Робби. Возвращайся сегодня домой и помоги мне с этими противными розами.
