сознаюсь ротмистру, что стащил деньги. Пусть отправит меня в тюрьму, я охотно пойду, я же хочу исправиться, пусть мне будет тяжело… Прошу, прошу вас, господин лейтенант!
Лейтенант мрачно качает головой. Ах, лучше бы он не вступал в пререкания с этим прохвостом! Лучше бы действовал сразу, без единого слова… Это становится все омерзительнее! Ведь и он, лейтенант, не до конца же испорчен, он не обманывает себя и отлично знает, что сам втянул этого человека. Мейер должен умереть оттого, что он, лейтенант, хотел покрутить с маленькой Праквиц… Это очень плохо, но ничего не поделаешь, теперь Мейер знает слишком многое, он слишком опасен, и стал еще опаснее, увидев, что на него направлено смертоносное дуло пистолета.
— Берите чемоданы, Мейер, мы еще пройдем часть дороги.
Ни тени сопротивления, послушный, как овца, берет Мейер чемоданы и вопросительно смотрит на лейтенанта.
— Идите по просеке, — приказывает тот.
Мейер с чемоданами идет впереди. Он втянул голову в плечи, словно это может защитить его от страшного выстрела в спину. Чемоданы уже не тяжелы, башмаки уже не жмут, он идет торопливо, точно надеясь убежать от смерти, шагающей следом за ним.
'Хоть бы это было уже позади! — думает лейтенант, не спуская внимательных глаз с идущего. — Но по этой просеке ходит слишком много народу. Лучше, если его найдут только дня через три-четыре, когда меня тут не будет…'
Эти мысли ему омерзительны, в них есть что-то нереальное, что-то напоминающее бредовый сон. Но вон впереди шагает этот человек, он еще жив, значит, это не сон, каждую минуту сон может стать явью.
— А теперь сюда, налево, вверх по тропке, Мейер!
Послушен, как овца, омерзительно! Да, там, наверху, лейтенант это сделает, он должен это сделать… Предатель всегда останется предателем. Предатели не меняются, они не становятся лучше… это должно свершиться.
Но что сталось с Мейером? Он кричит? Он спятил?
Вот он побежал и кричит все громче, швыряет чемоданы под ноги лейтенанту…
Тот выхватывает пистолет — слишком поздно, он же должен стрелять с двух-трех шагов, чтобы это могло сойти за самоубийство.
— Мы идем, господин лесничий! Да, да! — кричит Мейер и бежит.
Вон стоит лесничий Книбуш, а рядом с ним среди кустиков черники на густом мху лежит связанный человек.
— Слава тебе господи, что вы пришли! Я, право же, не в силах тащить его дальше! Уж несколько часов, как я тащу этого негодяя…
Лесничий Книбуш рад поговорить, наконец-то он избавлен от пребывания с глазу на глаз с опасным субъектом!
— Это Беймер из Альтлоэ, ты ведь знаешь, Мейер, главный мерзавец из всей шайки! У меня удачный улов, господин лейтенант, этот человек преступник!
Лейтенант стоит, прислонившись к дереву, лицо у него несколько бледно. Но он спокойно говорит:
— Да, у вас удачный улов, лесничий, а у меня?
Он с ненавистью смотрит на коротышку Мейера. И тот отвечает на его взгляд, не отводя глаз, торжествующе…
— Ну, доброго вам утра и всяческих успехов! — вдруг заявляет лейтенант, повертывается и снова спускается по лесной тропке к просеке. Дойдя до брошенных там чемоданов, он, не в силах удержаться, выразительно наступает сначала на один чемодан, затем на другой.
— Ну и ну! — удивляется лесничий. — Что это с ним? Отчего он такой чудной? Что-нибудь не вышло с собранием? Я всех аккуратно оповестил. Ты понимаешь что-нибудь, Мейер?
— О да! — отвечает коротышка Мейер. — Он до черта зол на тебя!
— На меня? — недоумевает лесничий. — Да за что же?
— За то, что ты косулю не подстрелил, косулю, знаешь, для барышни, знаешь? — поясняет Мейер. — Ну, пошли, Книбуш, дойдем вместе до двора, я заложу беговые дрожки, и мы заберем этого типа и мои чемоданы…
— Твои чемоданы? Да разве это твои чемоданы? Ты разве уезжаешь?
— Да что ты… Это же чемоданы лейтенанта… Я тебе потом все расскажу. Пойдем-ка. Лучше идти рядом, так, друг за дружкой, неудобно рассказывать…
Такси останавливается на Танненштрассе. Шофера едва удается уговорить, чтобы он тоже поднялся наверх и взял вещи…
— Вот вы говорите, юноша, сейчас еще никто не ездит… Воры здесь, в Берлине, те всегда ездят. Хотя бы и сейчас. А кто купит мне новый «джумм», его ведь и не найдешь нигде. И уж вы-то, наверно, не купите!
Ну, ладно, раз потом еще на вокзал поедем, как говорится, за кружку пива… только я предпочитаю кофе. Шуметь не нужно? Да я тих, как правительство, когда оно идет деньги воровать. Голубчики еще и не слышат, а денежки-то их уже фукнули, будьте спокойны!
Красивый дом, только мрачноватый… Центрального отопления, верно, нет? Как, и газа нет? А ведь газ экономит вам и прессованный уголь, и веревку, чтоб повеситься… Я тихо… Сами вы гораздо больше шумите. С замком бы я, наверно, гораздо лучше управился. По-французски удираете, юноша, небось за квартирку не внесли, а?
Да вы не шикайте на меня, я пугливый; испугаюсь — и так закричу, что картины со стен попадают!.. Ну вот, и успокоились. Это и есть ваша хибара? Недурственно, у меня такой и при мамаше не было. И даже сундук-гардероб два раза подниматься придется.
Господи боже, кто же это лежит в шезлонге? Уж как я напугался. Старушка — и мирно спит. Ну, ну, я больше не пикну, пусть ее спит, она свой сон заслужила, небось всю ночь укладывала, старушка-то ведь это не какая-нибудь, это ваша мамаша, а? Да, да, я сразу догадался! Ну, ей бы уж я сказал адью и счастливого пути, ведь она целую ночь вас поджидала… Поцапались маленько, а? Молодости все нипочем, я сам такой был в ваши-то годы… А теперь мне иной раз ее жалко, теперь, когда она лежит на Маттиасском погосте… Да, да, каждый человек делает все те же глупости, уж это будьте здоровы… а то бы глупости перевелись на свете.
Давайте-ка я взвалю гардероб на спину, я и один дотащу эту штуковину и сейчас вернусь… Нет? Хотите вместе со мной? Ну, если желаете, вольному воля, каждый по-своему глуп, говорю я!
Да, это все-таки вещь! Черкните вы старухе хоть несколько словечек, привет какой-нибудь, понимаете? Если даже и приврете, матери все равно радость. Даже коли и знает, что дитя приврало, а все-таки радость. Не хочет, дескать, меня огорчать…
Ну, значит, пошли… Тише, молодой человек, осторожнее в дверях… Разбудим ее, так шум поднимет. Нет уж, удирать так удирать. Некрасиво оно будет выглядеть, если вас поймают на месте преступления! Осторожнее вы, медведь! Слава тебе господи, кажется, выбрались… Тихонько входную дверь закрывайте… Тише, говорю я вам, юноша. Тише — оно как-то приличнее. Скажите, и у вас сердце так колотится? Я ужасно боялся, что мы старую барыню разбудим. В этих делах я чудила. Такому, как вы, легко могу в морду заехать, а вот старушку…
Вонь, удушающая вонь стоит во всех коридорах, на лестницах, в камерах и в мастерских Мейенбургской каторжной тюрьмы. Запах параш, дезинфекции, старой пакли, которую щиплют арестанты, гниющих овощей, сушеной трески и грязных носков, мастики и воска для натирания пола — плотный, жаркий, испорченный вонючий воздух. И над Мейенбургской тюрьмой пронеслась вчера гроза, но влажная свежесть дождя не могла проникнуть в гигантское здание, в этот белый, парящий над городом тюремный замок из цемента, стали и стекла.
— Фу, черт! Какая вонь опять! — возмущаются служащие утренней смены, которые приходят в три четверти шестого.
