сбежавшего каторжника…
Пагель поднял голову, он весь побледнел и с ужасом уставился на дрожащую Аманду.
— А еще мне известно, — продолжала она быстрее, — что Либшнер спелся с Беймером, и они вместе воровали; один-то из них, видно, держал лесничего, а другой ударил…
— Аманда! — вскрикнул Пагель.
— Да, Аманда, — повторила она, и слезы брызнули у нее из глаз. — И вот я стала пособницей убийц, а сама-то думала, что уже выбралась из грязи!
С минуту в комнате царило молчание, в молчании прислушивался Пагель к плачу девушки. Наконец он поднял голову и негромко спросил:
— Что же вы не рассказали мне, Аманда?
— Да! — с отчаянием воскликнула она. — Теперь я и сама знаю, что надо было рассказать, но тогда она говорила со мной так душевно. А я все время думала о своем Гензекене, об управляющем Мейере, господин Пагель, и что было бы со мной, если бы кто-нибудь донес на него и выдал полиции. Ведь это я помогла ему удрать отсюда, уже после того как он в меня стрелял! Нельзя же покидать друга в беде! Она — Зофи — сказала мне, что он очень ласков с ней, что они уедут, как только соберут деньги на дорогу, то есть накрадут, и что он очень ласков с ней! И вот потому, что он с ней ласков, потому-то я и держала язык за зубами — мой Гензекен не был со мной ласков.
— Вы должны были почувствовать, Аманда, — настаивал Пагель, — что нельзя молчать!
— Да, это вы сейчас говорите! — горько выкрикнула она. — У меня прямо сердце изболелось, особенно когда подлюга Зофи сделала вид, будто вы хотите ее изнасильничать. И кто его знает, что хорошо и что плохо на свете! Вы всегда говорите мне: Аманда, так не годится! Аманда, этого лучше не делать! А уж если вы наморщите нос и молчите, это всего хуже! И ведь вы не особенно любите, когда я хочу рассказать что-нибудь про других. Я и решила: лучше держи язык за зубами, ведь он единственный к тебе относится по-человечески, вот и он тоже думает: донос это донос, не надо доносить и на каторжника! Запуталась я во всем этом…
Она посмотрела на него плачущими глазами.
— Мне очень жаль, Аманда, — сказал Пагель. — Да, вы правы, надо было мне иначе с вами говорить. И прежде всего не надо было затыкать вам рот. Главная вина на мне. А теперь я должен идти! Сядьте, возьмите его за руку. Он не заметит обмана, а если очнется, скажите, что я не хотел дожидаться жандармов. Может, мне еще удастся накрыть негодяев…
И Пагель побежал во двор и созвал несколько человек, какие посильнее. Тихонько проникли они в дом Ковалевского и наверху захватили Беймера и Либшнера, которые как раз укладывались в дорогу. Они считали, что им некуда торопиться, так как были твердо убеждены, что прикончили лесничего и что его найдут не скоро.
Они были схвачены, повалены наземь, связаны и переданы полиции; прокурор потребовал для них смертной казни. Их приговорили к пожизненной каторге, ибо не было у них никакой возможности сослаться на непреднамеренное убийство.
Арестовать Зофи Ковалевскую, которая спокойно хозяйничала на вилле, Пагель предоставил другим. Он вернулся к лесничему. Впрочем, в комнате его ждал только врач — лесничий Книбуш уже отошел.
Не в этот день, а лишь вечером следующего дня Вольфганг Пагель со всей ясностью понял, кто такие Праквицы и кто такие Пагели, и какую, собственно, роль играл он в имении Нейлоэ, и какая была цена тому, что он здесь делал. Не только о хороших своих поступках приходится иногда поразмыслить человеку, прежде чем он на них решится, порой ему нужно время и для подлостей, больших и малых. Фрау Эве Праквиц понадобилось круглым счетом тридцать шесть часов на размышление.
Было уже темно, когда известный нам большой автомобиль остановился у здания конторы. Ну, разумеется, было темно, человек охотнее грешит во тьме, чем при свете дня. Думает, должно быть, что если грех невидим, то и стыдиться нечего. Машина остановилась, но ни фрау Эва, ни ротмистр не вышли из нее, никто не вышел.
Ждали.
— Дайте же еще гудок, Оскар! — с раздражением крикнула фрау фон Праквиц. — Ведь он слышал, что мы здесь остановились! Что ж это он не выходит?
Пагель слышал, как пришла, остановилась машина. Слышал и гудок, но не тронулся с места. Он был печален и сердит, он утратил свое веселое спокойствие, жизнь не радовала его, она пылью и пеплом скрипела у него на зубах. Сегодня и вчера он десять раз звонил у дверей виллы, двадцать раз требовал к телефону фрау фон Праквиц. Он хотел знать, как распорядиться похоронами убитого лесничего, что сделать для беспомощной вдовы.
Но нет, барыня его не приняла. Может быть, она изволила гневаться, что он так бесцеремонно лишил ее горничной Зофи, что он все же добился своего и работу на вилле опять получит Минна-монашка, эта грязная баба с оравой незаконных детей!
Пошли они все к черту! Надо думать, фрау Эва не так уж плоха. Прежде она казалась ему очень милой. Способности, природный ум, чуткость, даже любезность, даже мысли о других — пока ей жилось хорошо. Но, должно быть, богатство испортило ее, ни в чем ей не было отказу, — когда же жизнь обернулась к ней плохой стороной, она могла думать только о себе. Она была в обиде на весь свет за то, что ей плохо, и всему свету давала это почувствовать.
Гуди, гуди, сколько хочешь, я с места не тронусь! По существу, ты очень подходишь ротмистру. Все вы одного поля ягоды. До войны вы были солью земли, знатные, богатые… А кроме того, существовал еще так называемый народ, но до него вам дела нет.
Да, ничем она не лучше ротмистра! Разве что повадка тоньше, так на то она и женщина. Умеет быть любезна, если хочет чего-нибудь добиться, умеет пустить в ход свои женские чары, выставить вперед ножку, говорить сладким голосом, улыбаться. Но все сводится к одному. Если ей понадобилась машина, она ее купила, а уж молодой управляющий пусть ломает голову, как при пустой кассе удовлетворить с полсотни семейств.
'Вы устроите это, не правда ли? Я могу быть спокойна? Вы так изобретательны!' Сама же ты не только не можешь, но и не хочешь устраивать такие дела — ты паришь в облаках, на то у тебя есть «люди». Между Вольфгангом Пагелем и Минной-монашкой далеко не такая разница (с точки зрения фрау Эвы), как между фрау фон Праквиц и Пагелем — тут расстояние прямо-таки неизмеримое.
'Я несправедлив, — подумал Пагель, а сирена снова настойчиво загудела, врываясь в его мысли. — Я несправедлив — у нее тяжелое горе, а если богатство делает эгоистом, если счастье делает эгоистом, то уж горе и подавно! Выйти, что ли, к ней?'
Но ему не пришлось принимать решение. Шофер Оскар, тот самый, у которого лицо казалось вылепленным из теста, вошел в контору и доложил:
— Господин Пагель, барыня просит вас выйти к машине.
Пагель встал, задумчиво посмотрел на Оскара и сказал:
— Ладно!
Оскар, этот сын бывшей экономки, по милости фрау фон Праквиц ставший господским шофером, лукаво оглядел Пагеля. Он прошептал:
— Смотрите в оба, господин Пагель, она хочет задать тягу!.. Только не выдавайте меня…
Пагель улыбнулся. Вот как — и это монтер Оскар, еще месяц назад взиравший на барыню как на светлого ангела! Уже и ему не вкусен показался сладкий пряник, общение с господами. У него такая же мерка, как у фрау Эвы, но только с обратным знаком! Он понимает, что ему во сто раз ближе этот почти незнакомый Пагель, чем фрау фон Праквиц, которую он видит ежедневно.
Пагель подошел к дверце автомобиля.
— Добрый вечер, фрау фон Праквиц, — сказал он. — Мне очень хотелось бы с вами поговорить.
— Пять минут мы тут гудим у вас под окнами! — послышался из темноты голос невидимой барыни. — Спали вы, что ли? Неужели вы ложитесь спать в восемь часов?
— Вчера, — ответил Пагель спокойно, — я двадцать раз пытался добиться свидания с вами. Необходимо во что бы то ни стало распорядиться насчет лесничего…
— Мой муж вконец разболелся, — крикнула она, — оба мы больны от всех этих ужасных волнений!
