горькое… – И, то ли невольно, то ли подыгрывая Полковнику, сделал глотательное движение – будто склюнул второпях горький, как хина, осиновый лист.
– Правильно мыслишь! – похвалил Полковник. – Ну а как все-таки насчет березовых почек?
– Клюй их сам! – отмахнулся Абориген.
– Значит, почки не по вкусу! – с притворным сожалением подытожил Полковник и, покручивая черный ус, уточнил: – Ну а если на березовых почках?..
– Это другое дело! – согласился Абориген.
Все рассмеялись.
Достали быстро водочку, явилась и закусочка, простецкая, охотничья, чем пользовались встарь: огурчики хрустящие, лук прошлогодний, репчатый, да хлебушек ржаной, что пахнет по-особому на озере, в лесу, а к той закуске дедовской, желанной и испытанной, еще сырку добавили, колбаски твердой, пестренькой, да крабовые палочки, в которых краба нет…
Абориген тоже не отстал от складчины: простуженно покашливая, достал из своей замызганной сумки пару вяленых – с добрый лапоть – лещей. Немного замешкался и, пытливо взглянув на Полудина с Полковником, вполголоса сообщил:
– А у меня и яблочки есть. Мороженые.
И тут же, бодрясь и потирая руки, выложил на капот несколько сморщенных коричневых яблок.
– Мороженые! Ешьте! Кушайте! Эх и закусь! – нахваливал Витёк и начал сбивчиво рассказывать, как он по осени оставил двухручную корзину антоновки на терраске, а весной обнаружил вкуснейшие – моченым не уступят! – яблоки.
– Надкусишь – сока полон рот! – певчим дроздом заливался Абориген. И хотя он пытался представить происшедшее делом намеренным, свершившимся исключительно по хозяйственной рачительности, Полудин догадывался, что мороженые яблоки обязаны своим происхождением глухариной страсти и обычной безалаберности.
– За что пьем? – строго спросил Полковник. Спросил и сам же ответил: – Как всегда, с Озером!
Выпили легко, на одном вдохе.
– Яблочки, яблочки пробуйте! – натаскивал едоков Абориген. – Хорошо осаживают… – А сам, покашливая, тянулся к городской колбаске.
Выпили по второй.
Абориген еще больше взбодрился. Петушисто повел подбористыми плечами:
– Эх, хорошо! Дождь идет, а мы скирдуем!
Однако Полковник, знающий неуемную натуру Аборигена, долго «скирдовать» не позволил. Добили бутылку белого – не оставлять же зла! – неторопко, с перекурами, пожевали. Полудин, к большому удовольствию Аборигена, съел пару сочных, с пенистой мякотью яблок.
– Действительно, делов у нас много! – согласился с Полковником Абориген и, подражая кому-то, сварливо, с вызовом продолжил: – Вы что, водку сюда пить приехали?
И снова зашлись смехом.
Оставили толстые гусевские рюмочки и потревоженную закусь, словно приваду самим себе, на теплом от солнца капоте и, заметно оживленные, отправились в лес за сушняком. Натаскали гору разлапистых, с прозеленью, веток и тут же, возле старого кострища, стали окорачивать жердины: Полудин с Полковником, как заправские рубаки-лесорубы, дружно орудовали топориками, а вошедший в раж Абориген, первобытно ухая, крушил ногами довольно толстые сучья.
Вскоре на бугре дымно завьюжил, тонко заголосил охотничий костер.
Полковник прикинул, с какой стороны тянет ветер, выбрал местечко посуше, поровнее и стал натягивать на казенные колья двухместную палатку.
Полудину не терпелось уйти в весенний лес. Томясь желанием, он помог Аборигену спустить на воду проконопаченные, с железными латками, ботники, почистил для ухи крупную луковицу и пару картофелин и только тогда, уверенный в понимании и поддержке, объявил, что приспело время позаботиться о чайной заварке – накопать корней шиповника и набрать перезимовавшего под снегом брусничника. Квитка, словно догадавшись о его скорой отлучке, отчаянно прыгала, заглядывала хозяину в глаза, но Полудин строго цыкнул на нее и посадил на ременную привязь. И дело тут было не только в том, что Квитка могла помешать Полудину побыть наедине с лесом, – горячий спаниель, соскучившийся по поиску, наверняка потревожил бы птах, сделавших кладки в гущаре и болотных кочкарниках.
Без ружья, с зачехленным ножом на поясе, Полудин зашагал окрайком Озера. Соловьи, прилетевшие в этом году довольно рано, до первых листьев, в зарослях непролазного черемушника перебирали певчие колена, от простенького зачина до редкой лешевой дудки. На дубовой колоде, старой, щелястой, томно ворковала горлинка, распустив веером сизый хвост с белым опушьем. Где-то вдалеке, на моховых болотах, постанывал косач.
Слушая птичье разнозвучье, Полудин продолжал вглядываться сквозь редину прибрежных берез и сосен в серое, с рябцой, Озеро. Там, на воде, шла оживленная, неотделимая от суши жизнь, но странное дело, Полудина не занимали ни утки, ни шустрые бекасы, снующие над полузатопленными в красноватом весеннем разгаре кустарниками. Даже крякуша, с плеском и шумом вымахнувшая из ближних камышей, не заставила его остановиться или замедлить размеренный шаг. И причиной охотничьей остуды было не отсутствие под рукой ружья или невозможность начать охоту раньше означенного срока, – просто живущий мечтой Полудин продолжал приискивать ястребиного князя. Его широкий ныряющий полет и характерные, похожие на частое мельканье весел, махи Полудин отличил бы сразу. Но не было ястребиного князя. Не было даже обыкновенных перепелятников. Только светлые чайки с металлическим, раздражающим, душу криком что-то высматривали в весенней кормной воде. Оперенье чаек и их плавный полет своим напоминанием о ястребином князе чуть тревожили Полудина. Ему даже казалось, что чайки иногда пытаются подражать ястребиному клёкоту. Но это жалкое подражание только напоминало о неумелом охотнике, пытающемся освоить манок.
И каково же было удивление Полудина – он словно споткнулся на ровном месте, – когда рядом с
