представляя молодое, в солнечных разбрызгах лицо, синеву глаз, взятую то ли от майского неба, то ли от летнего, без мутной взвеси, Озера. Он как бы заново ощутил ржаной, не вызывающий отторжения, запах ее тела, когда она приблизилась к нему, снимая с его кепки тенеты. Даже оперенье одежды не помешало тогда ощутить волнующие изгибы ее крепкого, налитого силой тела, и он, словно дикий зверь, словно весенняя птица, готов был жадно коснуться ее, в полной уверенности, что она все поймет и по-женски откликнется на его искреннее движение.
– Ну как, хлобыстнём по маленькой? – бодро предложил Ерофеич, отвинчивая фляжку.
– Подожди! – рассеянно, думая о своем и не торопясь возвращаться на бренную землю, сказал Полудин. – Сейчас подойдет Петрович.
– А-а, москви-ич! – протянул Ерофеич. – Что ж, подождем москвича!
Петрович бесшумно, как кабан, появился из пологой низины и сразу оживил степенный охотничий присад: потряс руку Ерофеичу, потом, наступая на гремящий, как кровельное железо, брезент, обнес своим крепким рукопожатьем молодую компанию, вынужденную отложить карты, и под конец, словно фокусник, извлек из рукава бушлата светлую поллитровку и, значительно крякнув, водрузил питье на кон. Молодые охотники оживились.
– Зря! – пробурчал Ерофеич. – Как бы они мушку с целью не перепутали.
Выпили все. Полковник не удержался от желания подкинуть сушнину в замирающий костёр.
Оглянувшись на отдалившегося Петровича, Полудин вполголоса напомнил Крёстному:
– Помнишь последний разговор по телефону?
По значительности тона, по напряженному выражению лица Полудина Ерофеич сразу догадался, о чем речь. Понял Ерофеич и то, что Полудин желает говорить без свидетелей.
– Как не помнить! – Крёстный потянулся лицом к небу.
– Ну и что?
Полковник уже подходил, прислушиваясь.
– Видели. Как не видеть! Тебя дожидается, – подбирая слова, сказал Ерофеич.
И Полудин, мгновенно соотнеся эти слова с Варварой, покраснел и нахмурился: казалось, старик, сам того не ведая, выдавал его с головой.
Полковник метнул лукавый взгляд на Полудина, но ни о чем не спросил: до чужих тайн Петрович привык добираться самостоятельно, не задавая лишних вопросов.
Ерофеич помолчал, налил гостям «целебной», помедлив, плеснул себе и заговорил медленно, с грустью – словно о близком человеке произносил поминальное слово:
– Отрыскал мил дружок, отжировал. Когда-то пролетного гуся валил на стометровой высоте, а теперь дай Бог птице ружье показать. Ну что ж, приклад поглажу, послушаю, как утва крыльями свистит, чужого пороха понюхаю, и то услада. Я и без очков охотник! Стрелков-то сейчас много развелось, а охотников по пальцам перечтешь. Стрелки… Напялили зеленую форму… Десантники!
Полудин и Полковник, не избежавшие обмундировочного поветрия, заулыбались.
– Знаешь что? – Старик дотронулся до руки Полудина. – Взял бы ты мою Люську поохотиться.
– Что за Люська? – удивился Полудин.
– Утка моя. Подсадная. Ты с круговушей охотился?
– Давненько… – Полудин раздумывал.
– Вот и попробуй! – настаивал Ерофеич. – Чего Люське скучать? Ей цены нет.
– А эти… – Полудин кивнул на молодых, о чем-то заспоривших охотников. – Им-то почему не поохотиться с твоей подсадной?
– Они чучелят, – пояснил Ерофеич. – Подсадная им ни к чему. А Лёшка мой любой подсадной не уступит. Лёшка! – зычно закричал старик. – Иди сюда!
– Чего раскричался? – Племянник с неохотой оторвался от затягивающего, как воронка, разговора. – Чего тебе надо? Закуски, что ль, добавить?
– Не нужна мне твоя закуска! – отмахнулся Ерофеич. – Сам подходи. Хочу показать людям твое достоинство!
Лёшка взматерился, однако подошел:
– Ну что?
– Видишь этих людей? – Старик показал на гостей.
Лёшка пожал плечами.
– Они не верят, что ты можешь голосом уток сманивать. Понимаешь – не верят! – Старик азартно, по- детски подначивал племянника.
– Ну не верят, так не верят… – заупрямился Лёшка.
Самолюбивый старик вспыхнул, словно порох:
– Ты что, застеснялся? Братьев охотников застеснялся? Ты стесняйся, когда в небо пальнешь как в копеечку! Нечего Ваньку валять! Покажи!
Понял Лёшка: отступа не будет. Призадумался, ушел в себя, словно в камышовых крепях затаился. Медленно, как на весеннем холоду, сложил застоявшиеся пальцы в кулак и страстно, горячась с каждым звуком, зажвакал селезнем.
