позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно же, определенные проблемы возникли, как, например, длинные очереди за продуктами и стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало — но ничего такого, с чем не смогли бы справиться доблестные уланы. Феоды пострадали сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи, и слухи внушали трепет. Пустые, вымершие до единого человека деревни и участившиеся до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых популярных тем для беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за века духовного рабства крестьян, попросту не способных работать без повеления мага; к этому времени даже самые упрямые доктора отказались от теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки.
Истинных причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов Волги и Днепра докатились отзвуки событий настолько невероятных, что их поначалу приняли за сплетни. О Войне отказывались говорить всерьез, предпочитая отделываться анекдотами об ордах оголодавших крестьян и каких-то непонятных «казаков», которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана и сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет появились сводки с полей сражений, и сводки эти были неутешительные. Регулярные войска Ойкумены проигрывали одно сражение за другим, и захват Киева бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве добровольного ополчения. К счастью, крестьянские бунты, переросшие в полномасштабную Войну, вскоре выдохлись, и уланы Метрополии получили возможность вздернуть на фонарных столбах перепившихся бунтовщиков; Йозеф впервые завел разговор о частной клинике, где Агнешка будет окружена любовью и заботой профессиональных врачей и медсестер.
Вслед за Чумой, Голодом и Войной в Ойкумену пришла Смерть. В апреле стали умирать дети. Симптомы были в точности те же, что и у Агнешки: жар, слабость, иногда — кровавый кашель. Но Агнешка заболела в конце декабря, и то, что она дожила до апреля, все без исключения доктора называли чудом. Дети заболевали и умирали в течение недели. Тысячи родителей в одной только Столице повредились рассудком. Это не было эпидемией; это не было даже инфекционной болезнью. Дети просто умирали. Уличный беспризорник и наследник богатого семейства сгорали в лихорадке за одинаковый срок. Все лекарства и процедуры оказывались бессильными против неумолимой Смерти; в апреле Агнешке было худо, как никогда.
Но сейчас стоял май, и Агнешка все еще была жива. Или честнее было бы сказать — все еще умирала? Феликс чувствовал, что вот уже несколько месяцев балансирует на грани безумия. Собственное бессилие доводило его до изнеможения.
«Я так больше не могу», — подумал он. Его взгляд упал на богато разукрашенную страницу бестиария. С трудом разбирая средневековую латынь, он попытался перевести одну из напыщенно-витиеватых фраз: что-то об Иисусе Христе, который, как феникс, умер и потом снова воскрес, после чего похвастался, что ему дана власть над жизнью и смертью… «Как все просто, — подумал Феликс. — До чего же все было просто и ясно для того абердинского монаха, который переписывал Плиния и Геродота, сопровождая свой труд восхвалениями в адрес своего небесного патрона. Есть добрый, хотя и слегка юродивый бог, который обладает властью давать и отнимать жизнь. Богу надо молиться, и тогда все будет хорошо. А если будет плохо, то это все равно хорошо. Потому что бог — он добрый. Даже когда злой. Эх, встретить бы этого Иисуса, да поговорить с ним о жизни и смерти…»
Феликс с трудом удержался, чтобы не захлопнуть бестиарий. Накипевшая в душе ярость требовала выхода, но он заставил душу сжаться в кулак. Он встал, аккуратно и бесшумно закрыл толстый фолиант, и положил его на столик у кровати. Потом нагнулся и поцеловал горячий и сухой лоб Агнешки. К горлу подкатил комок. Он медленно выпрямился и повернулся. Когда он уже взялся за дверную ручку, в спину ему арбалетным болтом ударил вопрос:
— Деда?
— Что, внучка?
— Я умру?
— Нет.
— Деда, — укоризненно сказала Агнешка. — Как тебе не стыдно! А еще говорил, что никогда не врешь…
3
С Патриком он столкнулся нос к носу уже на улице, едва выйдя за ворота, и это было… это было как холодный душ; или нет, скорее, как если бы ему плеснули в лицо водой из ведра — окатили с ног до головы ледяной, кристально чистой родниковой водой, смыв то липкое, удушливое, гнусное ощущение собственного малодушия, приведшее его в состояние исступления.
«Куда я иду?» — спросил он себя и не нашел ответа. В ушах слегка шумело.
— Здравствуйте, Феликс, — сказал Патрик.
Его голос с трудом пробился сквозь гул прибоя. «Как в раковине, — подумал Феликс. — Я однажды привез Агнешке большую и красивую раковину из розового перламутра. И мы вместе слушали море. Агнешка никогда не видела моря».
— Феликс?
Феликс сглотнул. Морской прибой отступил куда-то далеко-далеко, но не пропал совсем, превратившись в ровный монотонный шум на самом пределе восприятия. Феликс попробовал улыбнуться и кивнуть. Улыбка вышла натужной.
— Феликс? Вам нехорошо?
«Мне? Мне хорошо. Это-то и плохо, что мне хорошо. Мне, старику, чья жизнь уже позади. Мне — хорошо…»
— Нет, Патрик. Все в порядке. Я просто задумался. — От слов саднило горло. Язык ворочался с трудом.
— Вы плохо выглядите, — озабоченно сказал Патрик.
— Правда? Это пройдет. Я не выспался. Вот и…
— Вы очень бледный.
— Это пройдет, — настойчиво повторил Феликс, разглядывая Патрика.
Последний раз они виделись на похоронах Абнера. Голова юноши тогда была еще забинтована, и Феликс запомнил, как дергалось его правое веко при каждом ударе лома о мерзлую землю. Сейчас бинтов уже не было, и Феликсу был виден тонкий белый шрам, пересекающий лоб и правую бровь Патрика. Правый глаз так и остался кривым: внешний уголок века был опущен, словно Патрик все время щурился, и Феликс, осматривая стоящего перед ним полузнакомого парня, то и дело возвращался к этому увечью, не забывая отмечать краешком сознания, что за минувшее время Патрик заметно похудел — черты лица его заострились, и щеки казались впалыми, но это не было признаками болезненного недоедания, напротив, Патрик выглядел возмужавшим и даже окрепшим — худым и жилистым, как молодой леопард. Такое впечатление только усиливалось тем, что присущая ему от природы кошачья гибкость движений теперь обрела некую завершенность в виде расслабленной осанки опытного и ко всему готового бойца и холодного, равнодушно-внимательного взгляда, который из-за вечно прищуренного века казался еще и оценивающим.
Патрик выглядел опасным.
— Это чепуха, — сказал он, прикоснувшись к окривевшему глазу. — Вижу я нормально, а шрам меня не беспокоит. Женщинам даже нравится. Что-то вроде визитной карточки, — улыбнулся он вдруг так светло и открыто, что Феликсу на мгновение показалось, что перед ним снова стоит тот жизнерадостный русоволосый ирландский мальчик, который больше всего на свете любил подшучивать над дядей и двоюродным братом. Впечатление длилось всего секунду и рассеялось без следа.
— Я рад тебя видеть, — сказал Феликс и потрепал Патрика по плечу. — Я очень рад тебя видеть, — повторил он.
— Как Агнешка?
— Как всегда, — сказал Феликс. — Не будем об этом, хорошо?
— Хорошо, — понимающе кивнул Патрик, и они вместе двинулись вниз по улице.
— Постой, — вдруг сообразил Феликс. — А ты как здесь очутился? Ты меня искал? Что-то случилось?
— Да, я вас искал, и нет, ничего не случилось. Точнее, случилось, но давно. Феликс, я хочу, чтобы
