улыбчивой и просто-таки светящейся изнутри женщины лет двадцати пяти, с младенцем на руках. Младенцем был Йозеф, а женщину звали Эльгой, и именно она отвечала за небезуспешные попытки превратить келью схимника — каковой была спальня Феликса до женитьбы — в уютное семейное гнездышко. Овдовев, Феликс не стал ничего менять в меблировке, несмотря на настойчивые предложения Ильзы выкинуть эту рухлядь и обзавестись новым гарнитуром.
Он прошел в ванную и выпил там порошок от головной боли, после чего вернулся в спальню, повесил пиджак на спинку стула, стряхнул домашние туфли и рухнул на кровать, заложив руки за голову. За окном догорал день. Еще один день в однообразной череде гладких, округлых и сереньких, как морская галька, дней. Иногда ему хотелось сгрести в кулак эти дни-голыши и просеивать их сквозь пальцы, пока в ладонь острыми гранями не вопьется день-бриллиант; но жизнь героя отучает рыться в памяти. Первое, чему учится герой — забывать. Это умение помогает сохранить рассудок; но что прикажете делать, если вопреки всякой логике герою хочется вернуться в прошлое?
«Желание вернуться… Я выжил исключительно благодаря желанию вернуться, — думал он. — Где бы я ни был, в какие бы ситуации не попадал, я всегда знал, что у меня есть дом, есть эта уютная спальня, есть место, куда я смогу вернуться. Я свыкся с этим желанием, оно стало моей второй натурой — так стоит ли удивляться, что, сбывшись, оно продолжает преследовать меня? Меняется только цель, теперь я мечтаю о том, что раньше ненавидел всей душой. Мне снова хочется приключений… Наверно, это старость. Впадаю в детство».
В дверь тихонько поскреблись, скрипнули петли, и в образовавшуюся щель протиснулась хитрая мордашка.
— Деда, ты спишь? — спросила Агнешка шепотом.
— Сплю, — буркнул Феликс, наблюдая за внучкой из-под прикрытых век.
— Это хорошо, — сказала Агнешка, проходя внутрь и притворяя за собой дверь. — Раз дедушка спит, то он не будет против, если я поиграю ножиками, — рассудила она, направляясь к коллекции оружия.
— Агнешка, ты же девочка. Тебе надо играть в куклы, а не в ножики…
— У меня дурная наследственность, — заявила Агнешка, снимая со стены кривой арабский кинжал. — Дед-герой, и все такое прочее… А зачем здесь этот желобок?
— Для стока крови. Чтобы клинок не засасывало в тело.
— Ужас какой! — восхитилась Агнешка. — Слышала б тебя мама… А что это за камушек?
— Зеленый? Изумруд.
— Красивый… — Агнешка уселась на край кровати. — Расскажи, откуда у тебя этот кинжал, — потребовала она.
— Купил. На базаре. В Багдаде.
— Как скучно… Нет чтобы наврать с три короба про то, как тебя им хотели зарезать, а ты дрался как лев, и…
— Я никогда не вру.
— Правда?
— Да, — сказал Феликс. — Чистая правда. Теперь говори, зачем пришла.
— Ох… — тяжело вздохнула Агнешка. — Деда, а можно я с тобой пойду?
— На церемонию? Нельзя. Туда не принято приходить с семьей. Это считается дурной приметой. А герои — народ суеверный.
— Так я и думала…
— Да и скучно там будет, откровенно говоря…
— Ладно, не надо меня утешать, — сказала Агнешка, вешая кинжал на место. — Переживу.
— Вот и умница… А теперь, будь любезна, разреши мне переодеться. Скоро приедет дядя Бальтазар на своей карете, и ты сможешь пожелать удачи Патрику и Себастьяну.
— Скоро — это когда?
— В шесть.
— А сейчас только пять! Даже без десяти!
— Ну и что? Когда я был влюблен в бабушку Эльгу, приходил на свидания за два часа до назначенного срока.
— Это ты к чему? — подозрительно нахмурилась Агнешка.
— Да так, просто… Вспомнилось.
— И вовсе я ни в кого не влюблена!
— А я разве говорю… — невинно улыбнулся Феликс.
— Ну тебя к Хтону, дедушка! — сказал Агнешка, показывая язык и хлопая дверью.
— Я Бальтазара все-таки прибью… — задумчиво сказал Феликс, оставшись в одиночестве. — Взял моду, учить ребенка всяким пакостям. Э-хе-хе, грехи мои тяжкие… — прокряхтел он, подымаясь с кровати. — Однако, и впрямь пора.
Процедуру приготовлений к праздничной церемонии Феликс начал с контрастного душа, после которого долго, рыча от наслаждения, растирал тело жестким вафельным полотенцем, пока кожа не покраснела и под ней привычно не заиграли мускулы. Затем он причесался, протерев ладонью запотевшее зеркало, и, обернув полотенце вокруг талии, вернулся в спальню. Здесь он какое-то время постоял перед трельяжем, презрительно оттопырив нижнюю губу и теребя невесть откуда взявшиеся дряблые складки на боках. Опытным путем (проведя ладонью по подбородку и не услышав характерного скрипа) уяснил, что необходимости в повторном бритье нет, и приступил к собственно одеванию.
Облачившись в нательное белье и надев белоснежную сорочку, он открыл платяной шкаф и начал раздвигать вешалки, подбирая костюм в меру неброский и в то же время — нарядный. После недолгого размышления Феликс остановил свой выбор на темно-серых брюках и коротком камзоле с множеством крошечных серебряных пуговиц. Когда последняя из пуговок размером чуть больше булавочной головки скользнула в предназначенную ей петельку, Феликс поправил воротник и манжеты сорочки и, обреченно вздохнув, извлек из недр шкафа куртку в тон брюкам. Длинная, до середины бедра, приталенная, со стоячим воротником и накладными плечами, куртка (подарок от невестки) являла собой наглядный пример того, как одежда безусловно красивая может быть еще и чрезвычайно неудобной. Но не идти же, в самом деле, на церемонию в повседневном замшевом пиджаке затрапезного вида!
«Воистину, только бес тщеславия может подвигнуть людей на такие жертвы…» — подумал Феликс, вытряхивая скомканные газеты из парадных сапог, целый год покоившихся в картонной коробке на дне шкафа. Феликс надевал эти сапоги с высокими и жесткими голенищами исключительно на День Героя, отчего они так и не успели толком разноситься. «Старый дурак, — обозвал себя он, глядя в зеркало и вертя в руках берет с белым пером. — И куда ты так вырядился? Щегольнуть перед другими старыми дураками и безусыми сопляками? Ох, а еще говорят, что к старости люди умнеют… Стоп, я же забыл самое главное!»
Чертыхаясь, он пододвинул пуф, встал на него и снял со шкафа длинный футляр из карельской березы, покрытый тонким слоем пушистой пыли. «Как же я мог про тебя забыть?» — удивился Феликс. Он спустился на пол, положил футляр на кровать, сдул пыль и щелкнул замками. В футляре, в углублениях синей бархатной подкладки, лежали два клинка: эсток — узкий прямой меч с ажурной гардой, и дага — кинжал для левой руки. Поверх холодно поблескивающей стали валялась пара небрежно брошенных перчаток, одно прикосновение к которым воскресило в памяти массу воспоминаний. В отличие от парадных сапог, перчатки довольно часто бывали в употреблении и потому облегали руки как вторая кожа. Отполированные годами прикосновений рукоятки меча и кинжала привычно легли в ладони, ноги сами собой встали в первую позицию, ангард, парада, финт, рипоста, длинный выпад!.. В правом колене нехорошо хрустнуло. Феликс мысленно выругался, присел на пуфик и перевел дыхание.
— Н-да… — сказал он. — А куда я задевал ножны?
И действительно, ремень, к которому Феликс обычно крепил оружие, сиротливо покачивал опустевшими хлястиками. Феликс застегнул пряжку ремня, подтянул раструбы перчаток, пропустил лезвие даги сквозь переплетение стальных полосок на гарде эстока и, перехватив меч как трость, отправился на поиски ножен.
Их не было ни в кабинете (зайдя в который, Феликс убрал окованный фолиант в тайник за книжными полками), ни в библиотеке, ни в гостиной, ни в столовой, ни даже в детской. Их не было нигде.
