По телефону Франк еще раз повторил, чтобы я ничего не приносил, пришел бы запросто, с пустыми руками. Им с Лизой приятно повидаться со мной. Его голос звучал так мило, что я не нашел в себе смелости отказаться. Вот, наверное, что означает «близкие люди»: пара, от которой месяцами не дождешься вестей, да и вообще без особого выражения симпатии с вашей стороны, звонит после смерти вашего сына, чтобы заверить в своей дружбе. И без колебаний приносит себя в жертву, приглашая на ужин, чтобы обдать вас шквалом общительности и повернуть ваши мысли в другое русло.
Но уже в винном магазине я задумался, что я здесь делаю. Пытаюсь восстановить былой парижский автоматизм: принести хорошую бутылку, цветы или десерт, лишь бы принести что-нибудь и услышать от хозяйки дома: не стоило, все есть. Сделать вид, будто это может доставить вам удовольствие, будто почти в сорок лет может быть еще хоть что-нибудь новое: разговоры и натянутые улыбки после нескольких аперитивов, специально подобранная музыка в качестве звукового фона, пока не позовут к столу. А вскоре после полуночи, взглянув на часы, сказать: «Ну что ж, я думаю, мне пора. Завтра рано вставать. Все было супер, большое спасибо. В следующий раз у меня».
Как и положено, уже на лестнице пахло выпечкой. Я постучал, и Франк, с заранее запрограммированной улыбкой, обратно пропорциональной его смущению, открыл мне дверь. Любой его благожелательный порыв подспудно свидетельствовал о том, что до самой смерти нам уже не понять друг друга, как прежде, во времена моей невинности.
«В жизни драмы одних не обязательно становятся роковыми для других. Беречься от них — это нормально», — твердил я себе. Как удар под дых, действовала на меня царящая в этой квартире атмосфера беспечности. Все то, что мы начинаем накапливать к тридцати годам, чтобы создать себе продолжительное счастье: красивая мебель, продуманное освещение, ароматические свечи, хорошенькие фотографии в рамках на стенах, фирменные аксессуары, удачно расположенные комнаты и цветочные горшки на балконе.
Когда родился Клеман, мы с Элен жили на двадцати пяти квадратных метрах. Тогда нам казалось, что мы, конечно, не слишком богаты: она со своей докторской диссертацией, до завершения которой было еще далеко, и я со своей зарплатой, едва превосходящей минимальную. Зато, не вдаваясь в излишние расчеты, мы, такие романтичные, отважились родить ребенка.
Франк в то время с нуля начинал собственный бизнес; спустя пять лет он продаст его в восемьдесят раз дороже начальной стоимости. Получив свой капитал, еще через пять лет они с Лизой смогли родить ребенка.
Результат: я сегодня живу все в той же крохотной трехкомнатной квартире, снятой почти десять лет назад, а Франк, мой ровесник, имеющий такой же диплом, как у меня, папа — да, конечно, седеющий — маленькой двухлетней девочки. Но главное, он счастливый обладатель ста пятидесяти квадратных метров на Монмартре.
Когда мы уселись возле низкого столика в гостиной, я предпочел взять инициативу в свои руки.
— А где же Лилу? — поинтересовался я, подхватив бокал, чтобы сконцентрировать свою растущую нервозность на конкретном предмете.
— На выходные мы отправили ее к моим родителям, — выпалила Лиза, слишком быстро хлопая ресницами, будто старалась скоростью ответа обмануть детектор лжи.
Я очень хорошо представил, как несколько дней назад она убеждала Франка, что, наверное, приглашать в квартиру, где живет полная жизни двухлетняя девочка, отца недавно умершего страшной смертью подростка не слишком хорошая идея. Не по фэн-шую.
Жаркое призывало ее в кухню, все складывалось хорошо. Она встала, и я воспользовался этим, чтобы без лишних церемоний налить себе еще бокал красного вина.
Трогательно было наблюдать, как Франк расточает улыбки и изо всех сил старается поддерживать беседу, избегая главного.
— Песню узнаешь? А как твоя работа? Что делаешь? Вы ведь теперь трудитесь в новом здании, да? А Каролина? Что, правда с ней покончено? Собираешься куда-нибудь съездить в августе?
Я вынужден был в одиночку выхлебать две трети бутылки гамэ[25]. Но тут у меня в кармане завибрировал телефон. Франк рекомендовал мне уж не знаю какое там кино, а я, не слушая его, без малейшего стеснения вытащил аппарат и прочел полученную эсэмэску: «Подтверждаю, „жесть“ означает „гадость, позор“ (смайлик). Держитесь. Гислен».
Несмотря на наступающее опьянение, пока недостаточное для того, чтобы я утратил способность управлять своей речью и движениями, я почувствовал, как подпрыгнуло мое сердце. Не зная, является ли этот текст проявлением простого внимания или повышенного интереса, я испытал тот трепет сомнения, который пробегает по телу, когда в коллеже вы просите друга пойти узнать у девочки из параллельного четвертого класса, хочет ли она с вами дружить, и ждете ответа. Ибо повод, особенно в столь поздний час, казался более чем незначительным. Совершенно незаинтересованная женщина не посылает по вечерам эсэмэсок незнакомцу. Смайлик должен был смягчить дерзость, но в этом ее «держитесь» присутствовал аромат желания, слишком прямого, чтобы быть чистым, что подтверждалось подписью «Гислен», которая недвусмысленно приглашала к непринужденности.
Летиция рассказывала мне, что однажды у нее был черный любовник, но я воспринял эту деталь ее сексуальной жизни просто как эротическую блажь и даже не подумал приревновать к мужчине, с которым я ни в коем случае не стал бы себя сравнивать. По всей вероятности, из-за того старого этноцентрического начала, хотя в этом не решаются признаться, белые всерьез относятся лишь к белой расе.
Получив сообщение, я внезапно осознал, что на протяжении десятилетий я, вследствие культурной ограниченности, отсутствия воображения или по незнанию, упражнялся лишь в обольщении представительниц расового меньшинства на земле — женщин кавказской расы.
Не выпуская телефона из рук, я допил вино и поднялся.
— Все в порядке? — забеспокоился Франк, который, разумеется, из жалости не осмелился отобрать захваченную мною бутылку.
— Пойду пописаю. — Я скривился и оперся на спинку дивана, пытаясь обеспечить себе устойчивое вертикальное положение. Франк немедленно кинулся на помощь. — Не волнуйся, — сказал я, выставив руку ладонью вперед, чтобы остановить его, — это всего лишь
Я покинул гостиную и оказался в коридоре, откуда Лиза, вероятно заблаговременно, позаботилась перед моим приходом снять со стен несколько семейных фотографий: Лилу с папой, Лилу с мамой, Лилу с папой и мамой, Лилу летом на пляже, Лилу зимой в снегу, день рождения Лилу, Рождество Лилу.
Из ванной комнаты тоже исчезли уточки и другие резиновые игрушки, которые обычно валяются на бортике ванной, покрытые пятнами засохшей пены. Осталось лишь несколько фигурок животных, приклеенных на дно, чтобы ребенок не поскользнулся. Это на мгновение заставило меня задуматься: свидетельствует ли о том, что я плохой отец, тот факт, что я не озаботился оснастить нашу ванну подобными зверушками, когда Клеман еще не принимал душ самостоятельно? Еще я подумал, могла ли при таких заботливых родителях двухлетняя девочка утонуть в ванной. Или погибнуть под колесами состава в метро.
Из-за маиса техасско-мексиканских чипсов, плохо сочетающегося с танином гамэ, от избытка алкоголя или попросту от отчаяния, но у меня в желудке забурлило. Через несколько секунд на лбу от тошноты выступили бисеринки пота. Я запер дверь ванной на ключ и, успев отметить в зеркале над раковиной заливавшую мое лицо бледность, рухнул на колени, чтобы выблевать в пахнущий чистотой и жавелевой водой унитаз первый залп. Ощущая горечь во рту, бормоча ругательства, вцепившись пальцами в стульчак из прессованного дерева, меньше всего на свете интересуясь количеством задниц, которые на него
