просек, в чем фишка. Фишка в том, что люди вовсе не желают, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты избавил их от своих проблем. Наоборот, они хотят, чтобы ты сбросил маску и предстал обычным человеком, такой же половой тряпкой, как они, погрязшим в том же дерьме. В этом-то и заключается взаимопонимание, человечность. Пока у тебя все прекрасно, пока ты держишь свои проблемы при себе, окружающие восхищаются тобой, но чувствуют, что ты другой, что ты не там, где они, — может быть, слишком высоко в облаках, может быть, слишком счастлив. Твоя радость держит людей на расстоянии, раздражает их, просто бесит. Но стоит тебе снять маску — тебе, так долго морочившему всем головы своим парением над бездной, как люди начинают сочувствовать, жалеть, внимательно выслушивать, потому что они только этого и ждали. Они ждали, затаив дыхание, когда же ты наконец примкнешь к остальным — сломаешься, оступишься и упадешь.
Короче, ты понял: я дождался, когда мне стукнет тридцатник, и начал страдать. Вернее, осознал свою способность к страданию. И понял, что моя так называемая сила духа, мое так называемое утонченное безразличие, моя так называемая отстраненность были чистой теорией, чистым идеализмом, чистой поэзией, которую я сам выдумал и которая ни на йоту не могла защитить от настоящего удара судьбы, тяжелого, бьющего наотмашь. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы повзрослеть. Так-то вот. Знаешь, на самом деле у меня ведь никогда раньше не было серьезных проблем. Ничто никогда не травмировало мою хрупкую психику. Не припомню ни одной драмы в своей жизни. Меня никогда не бросали, не насиловали, не били, мои родители не ссорились, мой отец никого не убил, не сидел в тюрьме, не пил, мать не работала проституткой, чтобы меня прокормить, на моих глазах никогда не происходило ужасов, убийств, геноцидов, арестов, — в общем, ничего такого не было. У меня совершенно банальная биография, я бы сказал обывательская: младшая сестренка, папа-мама, любящие и уважающие друг друга, которые однажды приходят к обоюдному решению, что дальше так дело не пойдет, и разводятся, быстро разводятся, и точка. Каждый берет себе по ребенку, и на том вполне дружественно расстаются, помня, что дети любят друг друга и надо заботиться об их спокойствии. Вот и все. Небольшая банальная ранка из-за пустякового развода, из-за рядового случая распада семьи, всего лишь легкая хандра избалованного вниманием ребенка, но жизнь продолжалась, и я скоро перестал париться.
Я понимаю, что все когда-нибудь кончается и однажды, обратив взгляд внутрь самого себя и на ту дурацкую историю, которая случилась со мной и Александриной, я, возможно, посмеюсь. Но сейчас это трагедия. И самое обидное, что трагедия совершенно обыкновенная, повседневная, примитивная, ее, наверное, переживал любой взрослый человек.
Я знаю, знаю, что мы все по-своему ранимые дети. Все. И теоретически это знание немного утешает. Но в действительности оно ранит еще больше, потому что мое страдание уникально, ему нет равных! Правда, клянусь тебе, когда Александрина мне изменила, это был настоящий кошмар. Целый месяц после ее возвращения из Кодонга мне кусок в горло не лез, я не спал ночами, не понимал, зачем с утра вставать с постели, принимать душ, зачем одеваться, смотреть на себя в зеркало, улыбаться и уверять окружающих, что все о’кей. Я продолжал жить, но не по-настоящему, а как машина, не осознавая, что происходит. Меня с головой накрыла волна шока, знаешь, так бывает с большим зданием во время сейсмического толчка: несколько секунд оно стоит на месте, а потом стремительно рушится. Или как курица с отрубленной головой: она ведь тоже еще секунд двадцать-тридцать бегает по двору, прежде чем сообразит, что бежит в никуда. А я-то думал, что я сильный, что меня не проймешь — ну как нержавеющая сталь или как вездеход. Я казался себе непробиваемым, железобетонным, слишком гордым, чтобы снизойти до страданий. И вдруг все исчезло — и гордость, и отстраненность, и даже ирония. Жизнь здорово дала мне по башке. И я, как любой человек, которого судьба долго уберегала от оплеух, сначала не мог прийти в себя. Я стал автоматом, механизмом, я делал все как обычно, но уже знал, что вот-вот сойду с рельсов. Я был раздавлен, в моей голове то и дело возникала картинка: моя жена входит в свой номер, в свою чертову трахательную комнату в отеле Кодонга, вместе с тем парнем, высоким темнокожим мускулистым бугаем, по сравнению с которым я просто бледная немощь. Он говорит с ней по-английски, а потом они, без лишних слов, предаются наслаждениям. Это был кошмар, клянусь тебе, на людях я старался держаться и улыбался во весь рот, чтобы только никто не догадался, как меня обвели вокруг пальца. Но внутри я был уничтожен, мою душу словно пропустили через мясорубку, мне казалось, что никто на свете никогда столь отчетливо не чувствовал, как земля уходит из-под ног.
Вот в таком состоянии я пребывал, когда со мной заговорил официант в ресторанчике в Романце. Я ощущал тогда такую странную эйфорию, когда от отчаяния тебе становится на все плевать. Понимаешь, о чем я? Хотя если уж быть до конца честным, надо сказать, что приезд в Италию оказал на меня скорее благотворное влияние. Я прилетел из Парижа тем утром и собирался провести итальянский уик-энд, впрочем, учитывая мое состояние, совершенно не надеясь ни на какой моральный подъем.
И именно потому, что я ничего не ждал, со мной могло случиться что угодно. Да-да, именно потому, что я был полностью уверен, что никакие земные силы не способны вывести меня из транса, из моего черного-черного транса. Мой отец, которого я не видел уже год, предложил мне воспользоваться шансом, раз уж я все равно собрался в Европу, и сделать на выходных марш-бросок в Романце, ибо он как раз недавно обосновался там с семьей в новой квартире. Он написал мне за два или три месяца по электронке, чтобы точно запланировать мой приезд, ибо он прекрасно осознавал трудности путешествия по Европе: тысячи вещей, которые ты давно хотел сделать, и тысячи людей, которых сто лет не видел, — все это за каких-нибудь несколько дней, и ноль времени на семью. Он знал, что у меня не ладится с женой, и написал: «Когда вы с Александриной в начале сентября будете в Париже, приезжай на выходные к нам в Романце, тебе пойдет на пользу проветриться, а я к тому времени все обустрою в новом доме на холмах, оттуда открывается прекрасный вид».
Когда я получил это письмо, я находился на другом конце планеты, в своем офисе в Танамбо, голова моя была занята тысячью других забот, к тому же меня переполняло чувство вины. Было начало июня, и кривая моих отношений с Александриной достигла кризисной точки. На самом деле это я был во всем виноват. Я после долгих-долгих лет взаимной верности и рождения двоих детей вдруг в середине мая совершенно спятил на почве некой Гасси, певички, которая была в городе проездом. Она завлекла меня с помощью каких-то чуть ли не колдовских методов, которым обучилась в своей родной деревне у ведьмы. Видимо, ее заклинания подействовали, раз я до сих пор не понимаю, что такого особенного умудрился в ней найти. Это же абсурд — попасться на крючок какой-то певицы. Короче, однажды утром, когда моя жена и дети, ничего не подозревая, отправились в зоопарк, я, едва знакомый с этой чертовой ворожеей, уже кувыркался с ней в отеле на другом конце города. Но беда была не в том, что я поставил пару засосов другой женщине, и даже не в том, что я ласкал ее грудь и вагину. Ты ведь знаешь, как все было, я это рассказывал сто раз: когда через два дня я признался Александрине, то заодно объявил, что ухожу от нее. Господи, я произнес эти слова, но ведь через двадцать минут одумался и стал молить о прощении! Прости, я слишком тараторю и все упрощаю. Знаешь, я никогда не забуду, в каком состоянии тогда была Александрина. Она словно сдулась, осела, в ее глазах и во всем лице отразился живой, говорящий ужас, мне он показался почти осязаемым. Все происходило на кухне, она как раз собиралась ставить в духовку пирог. Не знаю, как тебе передать мое чувство. В какой-то момент мне захотелось просто удавиться, разделаться с собой за то, что я привел ее в такое состояние. У меня было чувство, будто я в одну секунду нарушил равновесие планеты и она накренилась под ногами; я понимал, что совершил непоправимую ошибку, кощунство, навсегда лишился доверия, приблизил апокалипсис, добровольно бросился в адское пламя. Вряд ли найдутся более подходящие образы, чтобы описать этот живой ужас, эти пять секунд, за которые я успел произнести свои безумные слова, эти судьбоносные пять секунд, которые ты так хотел бы отмотать назад, чтобы стать прежним, чтобы все случившееся оказалось дурным сном. Кстати, насчет снов. Недели за две или за три до моей семейной драмы я видел сон. Вообще, сны — это нечто непостижимое. В этом сне мы с Алекс орем друг на друга, одновременно, стоя лицом к лицу, но с закрытыми глазами, зажмуренными, словно в истерической судороге; мы вопим, все в слезах, мы совершенно глухи, мы смертельно ненавидим друг друга, за что — неясно, за что-то ужасное, в чем я виноват; мы орем, и вокруг
