обращается к радикальным мерам. Она хватает салатник из толстого жаростойкого стекла и швыряет его об пол. Дети, испуганные грохотом, сбегаются в гостиную. Впервые в жизни она так ведет себя в их присутствии. Я стараюсь успокоить детей и взглядом умоляю Алекс остановиться, но все напрасно. Она орет, что мне должно быть стыдно, ибо я позволил непонятно кому ее оскорблять, и что лечиться от страданий надо ей, а не мне. В конце она говорит, что я самый большой эгоист на свете и вдобавок чудовище. Клянусь тебе, все было именно так, я ничего не придумал и ничего не опустил. Надо признать, что Алекс была не так уж и не права. И все-таки это было ужасно. В конце концов мы все-таки провели сеанс рэйки, но можешь себе представить, с каким трудом я расслабился? Парень потом предложил в знак примирения поработать с Алекс, но она, естественно, отказалась. Уходя, швейцарец не сказал мне ни единого дурного слова об Алекс, он вообще предпочел не делать никаких умозаключений и скрыть свое личное мнение. Однако его тревожный и сочувствующий взгляд выдавал его эмоциональный шок.
Короче говоря, жизнь становится совершенно беспросветной и я брожу в темноте в тщетных поисках фонарика. Тридцатого ноября я встречаюсь в ресторане с Иваном. С тех пор как мы два с половиной месяца назад вернулись из Парижа, я впервые выхожу из дому один. За неделю я предупредил Алекс об ужине, а потом еще позвонил накануне вечером и утром. В то время как мы с Иваном задушевно болтаем за утиным филе и картофельными крокетами и я доверяю ему свое горе — рассказываю о своих сложных отношениях с Алекс, о том, что совершенно сбился с пути, потерял веру в себя и благодарю его за то, что он меня внимательно слушает, — вдруг совершенно неожиданно звонит Алекс. У нее дрожит голос, и по интонации я легко представляю себе ее разъяренный взгляд. Не дав мне вымолвить ни слова, она заводит свою шарманку: «Ты считаешь нормальным развлекаться с другом, после того как дважды пытался бросить жену?» В ответ я мямлю какие-то вялые возражения, на что она просто вешает трубку. Я смотрю на Ивана, вкратце пересказываю диалог. Он совершенно ошарашен, но из уважения к Алекс ничего не говорит, а только недоуменно смотрит на меня, и в его глазах, как и в глазах рэйкиста, я угадываю шок. В эту минуту у меня внезапно случается проблеск в сознании и я понимаю, насколько нелеп, абсурден и в конечном счете ошибочен мой брак. Это надо немедленно прекратить, сколько можно усложнять себе жизнь! Раньше я встал бы, не доев ужина, не заказав десерта, попрощался бы с Иваном, умоляя простить и понять меня, оплатил бы счет и пулей примчался бы домой только для того, чтобы спросить у Алекс: «Что случилось? В чем проблема, дорогая? Я всего лишь ужинал и болтал с Иваном. Мы просто общались, поверь. Хочешь об этом поговорить?» Однако в тот раз я надеваю на себя спокойную, мягкую улыбку и говорю уверенным тоном, который звучит словно сигнал к финальной схватке: «Послушай, Иван, послушай меня внимательно, сегодня я не побегу домой. Мы не торопясь закончим ужин, спокойно поболтаем о том о сем, допьем вино, закажем десерт, выпьем еще ликеру — почему бы и нет, в конце концов? И только после этот мы расстанемся, пожелаем друг другу спокойной ночи и я вернусь домой, ведя машину на самой медленной скорости. О’кей?» Итак, мы доедаем утиное филе, впервые в жизни я чувствую, что буду действовать так, как сказал. После того как мы попрощались, я сажусь в машину и, забыв о печалях, спокойно еду домой. По дороге я решаю, что у меня не будет колотиться сердце, когда я окажусь перед дверью, что я пройду по двору с гордо поднятой головой и что я войду в дом так же уверенно, как на постоялый двор. Я сам хозяин своей судьбы, я не должен быть несчастным, с меня довольно страданий, и отныне я буду заботиться прежде всего о себе. Я открываю дверь и, как всегда, сразу вижу Алекс, которая сидит на диване и в миллионный раз за нашу супружескую жизнь ждет объяснений. Правда, она еще не знает, что на этот раз я не стану оправдываться. Она не просит меня сесть, я же использую этот шанс, чтобы не оставаться с ней наедине. Видимо, по моему взгляду или по походке она чувствует, что со мной не все в порядке. А именно что я избавился от аномальной покладистости. Я, ни слова не говоря, направляюсь прямиком в ванную — надо же, опять эта чертова ванная! Хотя я и не смотрю на Алекс, я чувствую, что она молча дуется за моей спиной. Ну и пусть, мне плевать. Итак, ванная: я совершенно спокоен, все делаю медленно и аккуратно, включаю только маленький светильник над раковиной — не хочу, чтобы мне резал глаза яркий свет, — потом открываю краны над ванной, медленно раздеваюсь, бросаю в теплую воду горстку шариков с маслами для тела. Они пузырятся на поверхности. Я слушаю журчание воды, восстанавливаю силы, мне хорошо. Я лежу на спине в ванной около десяти минут, обдумывая свое решение, как вдруг дверь открывается. Это Алекс. Разумеется, я ожидал такого поворота событий. Впервые за всю нашу супружескую жизнь я смущенно прикрываю член рукой так, будто мы никогда не спали вместе. Я даже не поворачиваюсь к ней. «Ты что-то хотела?» — «Да. Узнать, в какую игру ты тут играешь». Ее слова ударяются о стену, встретив гробовое молчание. Алекс в этот момент похожа на монстра, потерпевшего поражение, на непреклонного тирана в состоянии паники — смехотворное зрелище. «Я ни во что не играю. Я ухожу от тебя». Я в третий раз за семь месяцев говорю ей одно и то же с той только разницей, что теперь мы оба понимаем серьезность моего решения. «Ты от меня уходишь?» — «Да. И будь так любезна, выйди отсюда, закрой дверь с той стороны, чтобы я мог спокойно принять ванну. Спасибо».
На следующее утро я первым делом отправляю сообщение Алисе, я не могу терять ни минуты, я исцелен, я готов к новой жизни: «Ме and my wife are separated since yesterday. I want to be in contact with you again»[8]. Через полчаса я подкрепляю свое сообщение электронным письмом: «Можешь переслать это письмо моей жене, мне абсолютно все равно. Я скучаю по тебе, я больше так не могу, на протяжении всего этого месяца мне хотелось кричать о том, как я скучаю и как сожалею о своем поступке». Еще через час я окончательно теряю контроль над своими эмоциями и звоню в Монте. Она снимает трубку. «Ты получила мою эсэмэску? Ты получила мое письмо? Прости, прости, вернись ко мне, умоляю, если ты вернешься, я больше никогда не причиню тебе боли, клянусь, ты не пожалеешь, я действительно не ангел, но я и не последний кретин, я все тебе объясню, только прости, прости, ты нужна мне, я вижу тебя во сне, я живу тобой, у меня, конечно, много проблем, но они не смертельны, их можно преодолеть, я просто хочу быть счастливым, а для этого мне нужна только ты, прости, прости меня!» Я чувствую, как на другом конце провода она вся светится от радости. Мои слова вернули в ее жизнь солнце так же, как и в мою. «Подожди, успокойся, — говорит она с достоинством. — Подожди немного, я скоро тебе перезвоню, обещаю, успокойся, мне надо немного подумать, только не беспокойся, я все знаю, я все поняла, обнимаю тебя». В общем, через три-четыре дня все возобновилось: welcome back письма, полные нежности эсэмэски, Романце, Италия, сладкие воспоминания, обещания новых ночей любви.
Как-то в один из таких дней Алекс упала передо мной на колени. Это было впервые за всю нашу совместную жизнь. В слезах она умоляла меня остаться, она унижалась как последняя тряпка, клялась, что понимает мой гнев, что полностью изменится, что никогда больше не будет обращаться со мной как со своей вещью, что никогда не станет меня терроризировать. Она признала, что и впрямь долгое время вымещала на мне свою депрессию, но что она любит меня больше всех на свете, что всегда считала меня самым красивым, самым умным, неподражаемым, просто не знала, как об этом сказать, и что она умрет, если потеряет меня. За два дня ее чувство паники перешло всякие границы, и она написала мне целых три длинных письма. Видимо, ее бумагой и пером, как и моим умом, завладел жестокий амур — прости за плохой каламбур. Алекс совершенно искренна, в этом нет сомнений, но, увы, теперь слишком поздно. У меня нет времени прислушиваться к своей нечистой совести и к чувству сострадания. Хотя я и мог бы. Я мог бы сломаться в энный раз и сказать себе, что не имею права бросать депрессивного ребенка, плачущего над сломанной игрушкой, что я должен ей помочь, спасти ее, ибо не так раздираем противоречиями, как она. Я мог бы упасть к ее ногам и остаться с ней, в который раз отдавшись на растерзание волку. Но все кончено. Мир перевернулся, жизнь жестока, она как ванна с ледяной водой, в которую тебя окунают с головой, пока ты позволяешь это делать, но надо сопротивляться, на войне как на войне, никакой пощады, никаких чувств. Она разбивает мне сердце, но отныне я должен думать о себе — это вопрос жизни и смерти. Она или я? Я выбираю себя. Это решение убивает меня, но так надо, выбора нет. Как говорится, из всех зол надо выбирать наименьшее. Вместо привычных «дорогая», «любовь моя», «никаких проблем», «как пожелаешь», я снимаю с безымянного пальца обручальное кольцо и впервые за нашу совместную жизнь отчитываю Алекс. Я ору, гримасничаю, жестикулирую, еле удерживаюсь от того, чтобы не показаться в своем гневе смешным, еле удерживаюсь, чтобы сохранить внушительный, а не истерический вид, я стараюсь на публику, стараюсь, чтобы уйти, и мне становится легче. «Мне надоело терпеть, что ты плюешь на меня с высокой горы. Ты страшно достала меня, ты меня измотала, забила, я так больше не могу. Можешь спать с кем хочешь, хоть с первыми красавцами Галактики, меня это больше не волнует, я сваливаю. Я больше не хочу тебя, тебе удалось довести меня до того, что один твой вид вызывает у меня отвращение. И вот еще что. Если ты ко мне притронешься, если ты вновь распустишь
