— Это так живительно — поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.
— Я не удивлен, сэр. — Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.
— Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.
— Первый доктор, гм… — Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.
— Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. «Таймс» посвятил его памяти специальный выпуск — возможно, вы читали.
— Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.
— Она погибла вместе с ним, сэр. — Взгляд в пол. Поморгать.
— Ах. Определенно, я вам так сочувствую.
— Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время — деньги.
— Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.
Разбежался.
— Благодарю вас, сэр. — Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.
— Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…
— Да, сэр?
— Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.
Спокойно, ты будешь отмщен.
— Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.
Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?
4
Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет.
В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий — эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка — так всегда казалось Гноссосу, — из года в год диаметр уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются воедино. Там, если подфартит, он и умрет.
— Ты как? — вопрос прозвучал легко.
— С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма?
— Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками.
— Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы ведь знали, что увидим тебя снова.
— Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор.
Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной кожи.
— Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя. Может быть, со временем. Своей рукой?
Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью?
— Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь?
— Нет. От огня — возможно, но только не от льда. Мне не нужны для этого аргументы. — Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь.
— У меня есть палочки корицы, хочешь? — Продираясь сквозь мешанину в рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. — О, да, у тебя нет оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить.
— У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы?
— Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид?
— Сочиняет музыку — такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда красная.
— Этот кошак всегда был лириком. — Памела так назвала меня. Не совсем точно.
— Стало более атонально. — Заливая чаем палочки корицы. — Еще послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал Матербола, родил шестую дочку.
— Шестую?
— Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых.
А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете, познакомьтесь — мои близняшки, Саранча и Сороконожка.
Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ.
Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий. Из-под металлического льда — слабое журчание. Черный «сааб» художника, гипнотический вой двухтактного двигателя; сгорбившись на переднем сиденье и не сводя глаз с мягкой обивки крыши, Паппадопулис вспоминает паломничество в Таос, ищет Связь, которая собрала бы воедино разрозненные обрывки искупительного опыта, соединила бы их в плетеный знак или узор, какой-то знакомый ребус. Возможно, треугольник. Рыбу. Знак бесконечности.
Но сейчас он сидел рядом с Блэкнессом, чьи тонкие перепачканные краской пальцы мягко держали руль. Глаза произвольно фокусировалось на белых струйчатых дефисах, которые, танцуя на оттаявшем полотне дороги, улетали назад под машину; обоим приятно было ощущать движение поверхности, хотя удовольствие поступало через разных посредников, от разных текстур одной и той же плоскости.
— Ты начал мне что-то рассказывать. В студии.
Гноссос собирает разрозненные мысли — внимание уже уплыло к шуму колес.
— Нью-Мексико, старик, я наконец-то его нашел — в том самом месте, о котором трындит в этой стране каждый торчок. Только никакого солнечного бога, ничего подобного, одни тако и коктейли. Самое то, чтобы свалиться.
— Мы так и думали.
— Мы?
— Мы с Бет.
Ленивый вздох, звук въевшейся в кости усталости, копившейся, хранимой до этой самой минуты.
— Если б меня занесло в средние века, старик, можешь быть уверен — я ушел бы искать Грааль, или от чего тогда все тащились. Да и ты тоже, так что не петушись. У каждого есть свое маленькое паломничество, твое оказалась внутренним, а я для медитаций не гожусь, да? Хотя бы потому, что нет времени: это
