из них в два ручья текли слезы. Но он бежал, пока наконец не вырвался на улицу; здесь стало легче: легкие очистились от дыма. Только теперь он перешел на обычный шаг. Через четверть мили он остановился. Что-то преграждало ему путь. Это что-то оказалось статуей местного политического лидера Бэна Дрэмона. Чем-то он там прославился, но чем? Кэрмоди точно не помнил. Так вот, его сбросили с пьедестала, но там, где теперь должно было быть пусто, стоял Бэн Дрэмон. Другой.
Джон ухватился за край пьедестала и одним легким движением взобрался на него. И оказался один на один со статуей. Нет, не со статуей. С человеком. Кэриеном. Он стоял в том же положении, что и низвергнутый Бэн Дрэмон. Правая рука поднята в приветствии, в левой – жезл, рот открыт в немом крике.
Кэрмоди коснулся кожи лица, более темной, чем у аборигенов, но светлее, чем бронза статуй.
Она была твердой, гладкой и холодной. Если это и не металл, то нечто весьма похожее. Насколько можно было разглядеть, глаза потеряли свою окраску. Джон нажал на одно из глазных яблок пальцем, но оно уже было твердым, как камень. Однако когда он сунул палец левой руки в открытый рот лжестатуи, то ощутил, что язык еще мягкий.
Поразительно! Как же человек может превратить свою протоплазму с мизерным содержанием меди и других металлов в твердый сплав? Вероятно, это опять воздействие звезды, Кэрмоди сразу же вспомнил мужа миссис Кри.
Да, поистине человек может быть богом. Нет, богом – это слишком громко, титаном. Но титаном, не умеющим распорядиться своей мощью. Ну почему человек может иметь это могущество только Ночью? Ведь его хватило бы, чтобы покорить всю Вселенную! Не было бы ничего невозможного! Человек мог бы передвигаться с планеты на планету, с Авеню замка Бунт на Радости Данте до Бродвея на Манхеттене на планете Земля, отстоящей на 1500000 световых лет. Человек мог стать кем угодно, сделать что угодно, играть звездами в пространстве, как ребенок играет мячом. Время, пространство и материя перестали бы быть стенами, они стали бы дверьми, через которые можно пройти куда угодно. Человек мог стать кем угодно: деревом, как муж мамаши Кри, статуей, причем не прибегая к сложной технологии, не зная химии и биологии.
Во всем этом был один недостаток. После всех этих метаморфоз, человек не мог совершить другого чуда: воскресить себя. Ибо превращаясь – умирал.
Эта статуя должна была умереть, как должен умереть Скелдер, превратившийся в придаток своей прихоти. Он умрет, как умрет Раллукс, горящий в воображаемом пламени иллюзорного ада. Они все умрут, все. А как насчет тебя, Джонни-бой, – подумал он. – Ты хочешь только Мэри? Какой вред от нее? Все остальные обрекают себя на страдания и гибель. Но какие страдания в том, что ты дашь жизнь Мэри? Неужели ты исключение?
– Я, Джон Кэрмоди, – прошептал он. – Я всегда был, есть и буду исключением…
Откуда-то сзади и снизу до него донеслось рычание. Затем крики людей. Снова рычание, чьи-то предсмертные вопли. И опять рев. И затем странный звук, будто лопнул мешок. Кэрмоди почувствовал, что ноги его стали мокрыми до колен. Он посмотрел вокруг и увидел, что луна зашла за горизонт и подымается солнце. Неужели минула ночь, а он так и стоял здесь в пурпурном тумане? Стоял и грезил?
Он моргнул и покачал головой: он опять поддался чужому влиянию. Его опять захватили бронзовые мысли человека-статуи, и для него время потекло столь же медленно и сонно, как для этого бронзового истукана.
Наконец, он пришел в себя. Попытался двинуться, но понял, что прикован к этому монументу. И не только мысленно. Палец, который он сунул в рот статуи, теперь был крепко зажат бронзовыми зубами. Кэрмоди попытался вырвать его, но тщетно. Пальцу совсем не было больно, он онемел, а может, уже стал бронзовым?
Вероятно, человек-статуя еще не полностью перешел в бронзу и, почувствовав палец во рту, он стал закрывать рот автоматически, а может – по злому умыслу. Он закрывал его медленно, всю ночь, а когда взошло солнце, процесс металломорфозы полностью завершился, и рот теперь уже никогда не откроется, так как душа покинула бронзовое тело.
Он быстро осмотрелся. Его тревожило не только то, что он не может освободиться от этой западни, но и то, что сейчас он у всех на виду. И что еще хуже – он выронил пистолет. Оружие лежало у самых его ног, но как он не извивался, он не мог дотянуться до него.
Он выпрямился и посмотрел на улицу. Никого.
Затем взглянул вниз, вспомнив, что ночью ноги его почему-то стали мокрыми. Засохшая кровь струпьями висела у него на ногах.
Думая о фонтане крови на кухне, он пробормотал:
– О нет, только не это! Но после внимательного осмотра понял, что Мэри здесь ни причем. Кровь принадлежала чудовищу, лежавшему у подножия пьедестала. Мертвые глаза смотрели в пурпурное небо. Чудовище было вдвое выше среднего кэриена, а все тело покрыто густой голубоватой шерстью. Ноги его стали огромными, ведь им приходилось выдерживать тяжесть большого тела. Толстый извивающийся хвост был похож на хвост тиранозавра, которого Кэрмоди когда-то видел на иллюстрации. Ногти на рука и ногах превратились в когти, а лицо приобрело звериную форму. Оно заострилось, челюсти потяжелели, острые клыки зловеще поблескивали в пасти. Они намертво зажали руку какого-то несчастного, видимо, павшего во время боя, звуки которого Кэрмоди слышал ночью. На мостовой глянцево блестели черные лужи.
Шесть человек вышли из-за угла и остановились, глядя на Кэрмоди. Они были безоружны, но в выражении их лиц было нечто, что встревожило Джона. Он опять попытался выдернуть палец. И опять ничего не вышло. Он посмотрел в мертвые глаза статуи, увидел угрюмую ухмылку и понял, что уговорить ее явно не удастся. Статуя – не человек. Он стиснул зубы. Если они не помогут мне, – подумал он, – а я не вижу причин, почему они должны помогать, мне придется пожертвовать пальцем. Это единственное, что осталось, если я хочу освободиться. Достаточно только достать нож из кармана…
Один из людей, как будто прочтя мысли Кэрмоди, насмешливо сказал:
– Давай, землянин, отрежь его, если ты, конечно, не боишься изувечить свою драгоценную лапку.
И тут Кэрмоди узнал Тэнди.
Ответить он не мог, так как все шестеро дружно расхохотались над ним, попавшим в столь сложное и щекотливое положение. Они издевались над ним, спрашивали, надолго ли он устроился наверху потешать прохожих. Они прямо-таки катались по земле от хохота, взвизгивая и хлопая себя по ляжкам.
