Я не знал, играли ли оба старика роль приманки или нет. Но, во всяком случае, если судить по их разговору, они совершенно не опасались чужих ушей. В том числе и Калибана, будто тот был совершенно глухим.
Я ползком прокрался до места, откуда мог бы видеть их рты. Читая по губам, я узнаю несколько меньше, чем слушая, так как некоторые слова было трудно разобрать, но, тем не менее, так мне казалось надежнее.
– …Действительно что-то случилось с Доком? – спрашивал в этот момент элегантный Риверс. – По- моему, ему на все насрать, он попросту спятил.
– Это та обезьяна сделала его таким, – ответил Симмонс. Риверс рассмеялся и заговорил так громко, что мне даже с этого места стало его слышно.
– Его обезьяна! Его обезьяна! Эх ты, старая образина, ты что, забыл, что в доме повешенного не говорят о веревке?
– Послушай, ты, старый проходимец, – ответил Симмонс, – брось повторять затасканные пошлости. Могу заверить тебя, что все это весьма серьезно. У Дока действительно что-то не ладится. Я думаю, все дело в эликсире. Обязательно! Начинают проявляться какие-то вторичные эффекты. Я его предупреждал. Еще тогда, когда он предложил его нам. Зря что ли, я считаюсь одним из лучших химиков в мире.
До этого я был просто заинтересованным слушателем. Но тут я почувствовал себя, как рыба на крючке. Эликсир!
– Ты действительно считаешь, что он сдвинулся? И это после всех лет, которые он потратил на борьбу с болезнями, на лечение преступников, на то, чтобы вернуть их на путь истинный? – снова спросил Риверс.
Старик со старым обезьяньим лицом ответил:
– Об этом я, собственно, и хотел поговорить…
Конца фразы я не понял, так как он в этот момент вытащил сигару изо рта:
– …И он их оперировал, как и говорил. Сначала он утверждал, что вырезает у них железы, ответственные за их криминальные наклонности. Но потом перестал об этом говорить, потому что все это оказалось чепухой, и начал распространяться о неком «замыкании» и отклонениях в нервных связях. Ты что же, продолжаешь верить в эти глупости? В старое доброе время это еще могло пройти, когда многого не знали о причинах криминогенности. Но сегодня все изменилось. Теперь все прекрасно знают, что преступность имеет по крайней мере столько же причин экономического и социального порядка, сколько и чисто психических.
– На самом деле? – спросил Риверс. – Что в наши дни известно доподлинно, за исключением, может быть, нескольких физических констант и некоторых новых данных в биологии?
– Хорошо, согласен, ученые в наши дни знают не настолько много, как им хотелось бы думать о себе, – ответил Симмонс. – В тридцатые годы все уже были готовы согласиться с тем, что Док вешал им на уши, хотя бы потому, что именно он это говорил. Но сам то ты видел хоть раз, чтобы он когда-нибудь оперировал преступника? Да, он им делал что-то, я в этом не сомневаюсь, он слишком любит орудовать скальпелем. Но пытаться вылечить преступность хирургическим способом – это вздор… Ты знаешь не хуже меня, что преступниками становятся лишь в результате комбинированного воздействия на психику, генетической предрасположенности и социального окружения.
– Во всяком случае, Док уже не тот человек, каким мы его знали когда-то, – сказал Риверс. – Я не знаю. У меня такое впечатление, что я присутствую при падении Люцифера. Быть может, я преувеличиваю. Док, конечно, не продал душу дьяволу, хотя… если прямо смотреть на вещи, каковы они есть, и перестать путать божий дар с яичницей, вполне может оказаться, что Док прав в том, что является причиной преступности и в мерах по ее лечению.
Симмонс хмыкнул себе в бороду.
– Возможно. Возможно также, что для Дока это способ получить удовлетворение… Согласен, я не должен был бы говорить так и никогда бы не сказал, если бы он не вел себя в последнее время столь странным образом. Согласись, что за это время у него появились довольно странные мании. Я, конечно, не стал бы настаивать на том, что он превратился в нечто типа Доктора-Джекиля-и-мистера-Хайда… Но…
Они оба замолчали на какое-то время. Симмонс молча курил свою сигару. Риверс закурил тоже. Но он предпочел длинную сигарету, которую вставил в не менее длинный мундштук. Потом покопался в карманах своего шикарного сафари и вытащил несколько белых прямоугольников. Как я догадался, это были фотографии. Он держал их так, чтобы на них падал свет костра.
– Посмотри-ка, – сказал он, – что у него между ног. Какой самец, а? Ты видел когда-нибудь подобный конец?
Риверс выбрал одну из фотографий и внимательно стал рассматривать ее.
– Мой длиннее, – наконец сказал он. – По крайней мере, был раньше. Больше двадцати сантиметров. Но более тонкий. Я никогда не видел ничего подобного, за исключением, пожалуй, одного случая.
– Да, интересный у него пистолет, – заметил Симмонс. – Я следил за ним в бинокль, когда он поднялся после того, как сломал шею льву. Он торчал у него, как копье. А потом это поперло из него будто нефть из буровой вышки в Техасе.
– Да, я знаю, – согласился Риверс. – У меня самого глаза на лоб полезли. Я однажды видел эту штуку у Дока, один только раз, и, должен тебе сказать, это единственный человек среди черных и белых, насколько я знаю, у кого такой же толстый конец, как у этого англичанина. По правде говоря, я бы поклялся, что у дикаря он еще толще и длиннее.
– Ты видел член Дока? – переспросил Симмонс. – Надо же! И когда это?
– Это связано… ну, помнишь, приключение с царем… – зашелся Риверс. – Ты должен помнить. Док и я, мы были вынуждены долго прятаться, а писать-то хочется… я тебе клянусь, у меня тогда от удивления глаза чуть на лоб не вылезли.
Симмонс с беспокойством поглядел вокруг.
– Быть может, нам не стоит об этом говорить. Док мог бы…
