— Вот в чем дело, мадемуазель! — позвал меня к окну Стефан. — Сломалась ставня. Поднялся сильный ветер, вот она и разбила стекло. Игорь завтра заменит его на повое и починит ставню. Но смею посоветовать, что стол лучше передвинуть от окна на середину комнаты. Такие вещи часто случаются в это время года. И просто чудо, что вы не пострадали от осколков.
— Да, — пробормотала я мрачно, — разумеется, мне повезло.
Серебристые острые осколки толстого окопного стекла валялись россыпью на моем столе, покрывали старинный красный ковер.
Я начала собирать листы рукописи и, собрав все, закрыла их в ящике стола.
— Окно починят еще до завтрака, мадемуазель, — повторил Стефан, заметив, каким тревожным взглядом я обвела комнату. — У Игоря в мастерской найдется все необходимое, он держит полный набор для таких непредвиденных случаев.
Я улыбнулась дворецкому:
— Благодарю, Стефан. Пусть чинит в любое время, когда ему угодно.
Мы вышли и пошли по коридору.
— Неприятный случай, мадемуазель.
— Да. Неприятный. — Я искоса посмотрела на него. — Но, по крайней мере, я извлекла из него кое-что полезное, узнала, например, что вы говорите по-английски. Я уже сомневалась в этом.
Он улыбнулся:
— Мадемуазель находит наши привычки странными?
— Да, пожалуй. Вы ведь все граждане Америки? Ваш хозяин давно принял гражданство. А как остальные?
— Нелегко менять привычки и уклад жизни, мадемуазель. Я старше нашего хозяина. Мы русские, и наши родители тоже были русскими. Это верно, что месье... однажды откололся от дома. Но мы никогда не осмелились бы, пока была жива графиня. Она выпорола бы любого, кто бы только намекнул.
— Но в Америке порка считается преступлением! — с негодованием воскликнула я.
— Здесь законом была графиня. Она решала сама и преступления, и наказания, мадемуазель.
— Но все-таки наверняка никого в действительности не порола?
— Много раз. Сначала среди нас были такие, которых интересовали деревня и ее жители, американцы и страна. Им хотелось самим пойти и посмотреть. Наверное, осталось то беспокойство, которое передалось еще вместе с революцией. Но, после того как этих слуг выпороли, все прошло. Все полностью вернулись к старому укладу. Саша очень хорошо управляется с кнутом. Он бьет очень сильно и приговаривает, что это хорошо для спасения души.
— Если бы кто-нибудь из вас осмелился рассказать властям о том, что здесь происходило, то Сашу и графиню наказали бы по законам Америки.
— Дело не в храбрости, мадемуазель, — просто возразил дворецкий, — а в пашей гордости и верности графине. Никто в то время понятия не имел ни об Америке, ни о ее законах. Мы были невежественными. Но если бы и знали о таких вещах, все равно никто не посмел бы предать ее, как сейчас никто не осмелится предать месье.
Я взглянула на него:
— Но ведь он-то уж никогда...
Стефан снова улыбнулся:
— Не приказывал нас высечь? Нет, мадемуазель. Сейчас все хорошо. Мы все в безопасности и счастливы. С нами месье, для нас он теперь наш граф и хозяин. Мы живем под его покровительством и знаем, что он нас больше никогда не покинет. И мы не покинем его, хотя свободны сделать это. Но надо быть глупцами, чтобы поступить так.
— Но вы ведь можете иногда покидать этот дом? — Что-то беспокоило меня в его словах. — Никто не может провести всю жизнь на одном месте, даже в таком большом доме, как этот.
— Некоторые из нас рисковали — уезжали, но всегда возвращались обратно. Время от времени наших молодых людей призывают на военную службу, как бывало раньше в старину на нашей родине. Мы не пацифисты. Война нам не в новинку. Когда месье соглашался, мы шли на службу. Но те, кто уходил и возвращался, никогда больше не имели желания покинуть снова дом. Даже сам месье — он ведь тоже уходил, но теперь больше не покинет нас.
— Откуда вы знаете, Стефан? Почему такая уверенность?
Мы спустились до первой площадки лестницы. Дворецкий остановился, как будто не услышав моего последнего вопроса.
— Могу я предложить вам немного французского бренди, мадемуазель? Ночь холодная, а оно вас согреет. Марица принесет вам.
— Спасибо, Стефан.
Я могла бы сказать, что время слишком позднее, чтобы беспокоить Марину, но знала заранее, что он ответит. Дворецкий заверил бы меня, что Марица и так жалуется, что я не нагружаю ее работой.
Я медленно прошла в свою комнату и постояла у камина, глядя на мерцающие угли.
Потом вздрогнула, вспомнив пережитый страх в комнате-башне и что произошло после того, как я написала ту фразу: «Он мог уйти только после смерти этой властной женщины — графини Лары Зиндановой...»
И, вспомнив слова, вновь услышала треск ломающегося стекла и ощутила ярость в порыве ледяного ветра на своем лице.
Я была рада, когда Марица тихо постучала в дверь.
— Надеюсь, мадемуазель уже оправилась от обморока? — с беспокойством спросила она, когда я открыла ей дверь.
— Ничего страшного не случилось, Марица. Не стоило Стефану тебя беспокоить. Я могла и сама спуститься вниз за бренди.
Она улыбнулась. Выше меня ростом, тоненькая, с высокой грудью, длинными темными волосами, уложенными косами под чепцом. Лицо ее было красиво, хотя чувственные губы полноваты, а нос и щеки выдавали крестьянское происхождение.
— Для меня честь услужить вам. Я так обрадовалась, когда Стефан сказал, что вы хотите немного бренди. Параша хвастает все время, потому что обслуживает мадемуазель Шерил. Но, по-моему, так же почетно обслуживать гостью. Может, мадемуазель выпьет бренди, пока оно теплое? Стефан сказал, что подогретое бренди поможет вам уснуть и проснуться утром свежей. Он сам положил в него пряности и подогрел.
— Стефан очень добр.
— Пока вы пьете, я приготовлю вам постель, мадемуазель.
Она поставила стакан на подносе на маленький столик около камина и начала расстилать постель.
Я немного отпила бренди и нашла его вкус восхитительным. Затем, не глядя на служанку, спросила:
— Марица, ты помнишь графиню Лару? Какой она была?
Марица прекратила свое занятие, но ответила не сразу.
— Я помню ее, как ребенок с детства запоминает что-то важное. Но смутно, потому что мне было всего шесть лет, когда она умерла, — и, поколебавшись, добавила: — Мне она казалась очень старой, суровой и важной дамой. Еще помню, что я должна была каждый раз приседать, когда она смотрела на меня. Я ее очень боялась, все дети ее боялись.
— Сколько тебе лет, Марица?
— Двадцать, мадемуазель.
Я думала, она моложе. Про себя я отметила, что графиня, оказывается, умерла всего четырнадцать лет назад, и задумалась, глядя на огонь. Питер почему-то заставил меня поверить, что это случилось очень давно.
— Помочь вам раздеться, мадемуазель, когда вы допьете бренди? — тихо поинтересовалась Марица.
— Американские девушки предпочитают раздеваться сами, Марица. Но останься и поговори со мной, пожалуйста.
