Оставалось только ждать прибытия подкрепления. Угли давали мало тепла, и Джонсон послал двоих солдат за хворостом. Они вскоре вернулись, набрав достаточно топлива, чтобы развести жаркий костер; когда огненные языки стали лизать сухие ветки, пошёл снег. Он падал, тихо шелестя, и этот звук напоминал шорох песка, а хлопья были маленькие и сухие. Ветер продолжал завывать, и, казалось, где-то точат ножи. Он крутил снежинки и смешивал их с песком. В общем, всё это было сплошным мучением даже для тепло одетых солдат, старавшихся подобраться как можно ближе к огню.
Для индейцев холод был больше чем мучением, но белые не знали об этом и даже не пытались узнать; иногда они молча поглядывали на лагерь и видели, как люди, похожие на кучки тряпья, старались укрыться с головой от ледяной пытки.
Под вечер прибыл первый отряд из форта Робинсон. Это был эскадрон третьего кавалерийского полка под командой капитана Уэсселса. С ним был сержант Лэнси и трое следопытов из племени Лакотов, немного говоривших по-шайенски. Уэсселс сообщил Джонсону, что две гаубицы и три фургона с провиантом и боеприпасами прибудут ещё до наступления утра.
Уэсселс не был человеком с большим воображением. Когда шёл снег, он укрывался под крышей или одевался потеплее; когда был голоден – ел. Он не был способен представить себе холод и голод, когда их испытывал не он, а другие. Всего, что не имело отношения лично к нему, для него точно не существовало. Капитан был инстинктивным эгоистом, примитивным и непосредственным, и когда дело шло об исполнении приказов, он был на своём месте. Но когда приходилось считаться с желаниями и намерениями других людей, он терялся. Уэсселс считал, что все люди сделаны на один шаблон, и его никогда не тревожила даже случайная мысль о том, что каждый человек чем-то не похож на другого. Он обладал одним очень важным для военного качеством: он никогда в себе не сомневался. Пожалуй, он слишком всё упрощал, когда заявил Джонсону:
– Мы отправимся туда, захватим их и подготовим к отправке, а фургоны их увезут.
Он стоял перед Джонсоном, слизывая с усов снежинки и выдыхая облака пара.
– Это будет трудновато, – задумчиво сказал Джонсон.
– Ведь вы сами сказали, что они совершенно обессилели…
– У них есть ружья. А чтобы спустить курок, особой силы не нужно. Я думаю продержать их подольше в окружении, тогда они сами выйдут из траншей. Если же мы предпримем наступление, то потеряем людей.
– Нельзя сражаться, не теряя людей, – заявил Уэсселс сухим, деловитым тоном. – Если снегопад продолжится, нам чертовски трудно будет добраться до форта.
Джонсон пожал плечами:
– Я думаю, что когда они увидят гаубицы, то выйдут из траншей.
– Может быть…
– Я возьму одного из ваших Лакотов и попытаюсь переговорить с ними, – сказал Джонсон.
– Говорить с Шайенами бесполезно.
– А всё же я попытаюсь, – сказал Джонсон. Он отправился туда со следопытом-Лакотом, по прозванию Нерешительный, который и не скрывал своего страха. На ломаном английском языке он сообщил Джонсону, что некогда между Шайенами и Лакотами существовала тесная дружба. И так как он был когда-то их другом, то именно поэтому они могут убить его. Джонсон – только враг и находится в большей безопасности: быть врагом-дело простое.
– Нет, ты поговоришь с ними, – сказал Джонсон: – ведь и ты индеец! Ты поговоришь с ними.
Нерешительный шёл, пряча лицо от ветра, и жался к капитану. Когда они были, в десятке шагов от бруствера траншеи, поднялось несколько Шайенов, и среди них древний-древний старик. За густой пеленой снега индейцы покачивались, точно засохшая трава.
– Скажи им, что сражаться с нами бесполезно, – заявил Джонсон. – Они полностью окружены солдатами, и им ни за что не прорваться. Если же они сдадутся, мы накормим их и отвезем в форт, где они обогреются и получат дома для жилья. Но если они будут сражаться, многие из воинов будут убиты.
Лакот заговорил, волнуясь, скрестив на груди руки. И его певучая речь сливалась со стенанием ветра и шорохом снежных хлопьев.
Старик ответил мягко, вежливо, и даже этот голос, исходивший из такого ссохшегося, умирающего тела, казался вызовом здравому смыслу и разуму.
– Он говорит, что они уже мертвы, – переводил Лакот. – Они идут к себе на родину… на родину… они идут…
За его словами чувствовались скрытая поэзия и ритм, сложная красота первобытной певучей речи.
– Они мертвы… Они идут…
– Чёрт тебя побери, да заставь ты их понять, что сюда идут большие пушки, такие пушки, что они разнесут их в куски!
– Они мёртвые, они идут! – повторил Лакот, пожав плечами.
Уэсселс подготовил атаку. Половина кавалеристов должна была наступать в пешем строю, но только на один фланг, чтобы избежать опасности перекрестного огня. Люди стояли в снегу, но для стрельбы из карабинов им пришлось снять рукавицы; скоро их руки посинели от холода. Уэсселс свистнул в свисток, и они, пригибаясь, ринулись вперёд, скользя по снегу и пытаясь разглядеть индейцев сквозь слепящую пелену снежных хлопьев. Но так и не разглядели траншей Шайенов – настолько густ был снег. Шайены, должно быть, заметили синие фигуры на фоне белой завесы. Индейцы дали залп и отбросили их, окровавленных, выкрикивающих проклятия, назад к Уэсселсу.
Солдаты отступили потому, что невозможно лежать в снегу и вести прицельный огонь по врагу, которого не видно.
– Это никуда не годится. Подождём пушек, – сказал Джонсону капитан Уэсселс.
Он пытался что-то сделать. И хотя потерпел неудачу, всё же Джонсон теперь не может упрекать его. Для Уэсселса раненые были такой же естественной принадлежностью армии, как и мундиры. Он хладнокровно уложил поудобнее солдата, раненного в бедро, и помог наложить повязку другому, у которого была сломана рука.
Когда вернувшиеся солдаты принесли с собой молоденького парнишку, Джеда Харли-ему прострелили голову, – Уэсселс ограничился тем, что молча сделал пометку в своей записной книжке.
– Эти краснокожие мерзавцы продержат нас здесь до утра, – спокойно заявил он и, подумав, добавил: – Но они замёрзнут.
К полуночи снег перестал, однако ветер дул с прежней силой и наносил огромные сугробы. В скором времени прибыли две пушки и фургоны. Уэсселс дождался их и, прежде чем лечь спать, приказал, чтобы для гаубиц были подготовлены площадки и чтобы их установили и зарядили.
Проснувшись утром, капитан Джонсон увидел, что Уэсселс уже встал и отдаёт распоряжения артиллеристам. Он изложил свой план атаки: солдаты должны охватить кольцом индейский лагерь и медленно продвигаться к нему, а в это время гаубицы будут его обстреливать. Солдаты не пойдут в атаку, но будут готовы встретить Шайенов, когда снаряды окажут своё действие.
– Лагерь полон женщин и детей, там всего сорок-пятьдесят мужчин, – заметил Джонсон.
– Что ж, они сами пошли на это, – пожал плечами Уэсселс.
– У них нет продовольствия. День, два – и они сами выйдут оттуда.
– Приказ полковника – доставить их в форт немедленно.
– Он же не знает…
– О женщинах и детях? Знает. Он приказал взять их. Это самый верный и безопасный способ. Зачем нам губить ещё больше солдат, если мы можем обойтись без этого! Снаряды принудят индейцев сдаться.
Джонсон против воли согласился.
Солдаты заняли свои места и широким кольцом охватили лагерь. В самом лагере царила тишина; среди огромных снежных сугробов он казался просто небольшим холмом. Ветер утих, он дул теперь только редкими порывами, и они несли перед собой точно плясавшие маленькие вихри снега.
Движение, происходившее теперь в индейском лагере, было почти неприметно. Время от времени занесённая снегом фигура поднималась и ковыляла с одного места на другое или кто-нибудь выходил из траншеи, делал несколько шагов и возвращался обратно.
