центре огромного множества танцующих пылинок. Инквизиторы оставались в тени и оттого казались еще более отчужденными и далекими.
Альваро не испытывал ни гнева, ни страха. Если б его попросили точно описать, что он чувствует, он ответил бы: ничего. Он воспринимал себя как бы со стороны и поэтому отнюдь не с притворным, а с неподдельным любопытством спросил Торквемаду:
— Почему ты приказал привести меня, Томас?
— А ты не знаешь?
— Знал бы — не спрашивал.
— Понимаешь, Альваро, — сказал Торквемада, — нас связывают долгие годы дружбы. Я хорошо тебя знаю и, мне кажется, знаю кое-что и о твоей душе, но твои мысли сокрыты от меня. Не в моих силах проникнуть в них. Я не чародей и не обладаю сверхъестественными способностями. Я только бедный монах, по мере сил стараюсь хорошо делать свое дело, и, думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому скажи мне сам, почему ты здесь.
— Не знаю.
— Дон Альваро, — продолжал Торквемада, — ты принимаешь догмат о бессмертии человеческой души?
— Принимаю.
— Тогда мы не враги тебе, а твои спасители — ибо что значит земное страдание по сравнению с вечным блаженством?
Торквемада замолчал, выжидая, что скажет Альваро. Он нетерпеливо подался вперед, инквизиторы переводили глаза с Торквемады на Альваро, затем снова на приора. Но Альваро хранил молчание, и тогда Торквемада сказал, голос его звучал участливо:
— Признайся.
— В чем?
— Ты лучше знаешь.
— Скажи, в чем меня обвиняют, — потребовал Альваро.
— Какая наивность! Большинство тех, кто стоял перед нами, дон Альваро, были объяты страхом. Но боялись они не меня. Боялись Господа, боялись Господней воли, явленной через меня. А ты не боишься?
— Нет.
— А Бога ты боишься, Альваро?
— Я боюсь только того, что мне угрожает, — с расстановкой ответил Альваро. — Бог мне не угрожает.
— Значит, тебе угрожаю я?
— Я не хочу взывать к нашей дружбе, Томас. Однако ни одному из нас нет нужды ранить тело или душу другого. Скажи, в чем меня обвиняют.
Торквемада вздохнул и вдруг — ни с того ни с сего — с размаху ударил кулаком по столу:
— В страшной ереси! В иудейской!
— Я не еврей, я христианин, — спокойно сказал Альваро.
— Это так, это так, Альваро де Рафаэль. Иначе ты не держал бы ответ перед святой инквизицией. Евреи не держат перед нами ответ: они прокляты со дня своего рождения, у них нет ни малейшей надежды на спасение. Что такое грех, что такое ересь по сравнению с вечным проклятием, на которое они обречены: ведь на них не распространяется милость Божья. Вот в каком положении еврей, и да не запятнает его присутствие святые стены монастыря!
Торквемада, казалось, излил свой гнев в словах. Голос его зазвучал мягко и сочувственно. Кулак разжался, пальцы чертили на столе узоры. Он поднял голову и испытующе поглядел на Альваро:
— Я давно знаю тебя, Альваро де Рафаэль, тебя, твою жену и дочь. Я брал твою дочь на руки, когда ее еще не окрестили, она выросла на моих глазах. Я давно знаю и люблю тебя и не хочу, чтобы гибель твоей души легла на меня тяжелым грузом. Душа моя и так отягощена. Ты сказал, что мы друзья, и, если это так, мы должны понять друг друга. Осознай, Альваро, какую ношу я взвалил на себя. Прошу тебя — исповедуйся, облегчи душу.
Альваро обдумал его слова и кивнул. По-прежнему ощущая все то же странное отчуждение, он сказал:
— И тогда ты сможешь привязать меня к столбу и сжечь живьем?
Сидевший в конце стола, справа от Торквемады, очень старый инквизитор выкрикнул:
— Сгорает бренная плоть! Огонь укрепляет душу! И тогда болезнь, которую мы зовем жизнью, уходит…
Монах, сидящий рядом с ним, добавил:
— Что такое наша плоть? Мерзость, грязь и грех. Слышишь, дон Альваро?
Старик на правом конце стола улыбнулся. У него почти не осталось зубов — лишь внизу торчал один желтый зуб да наверху два желтых клыка. Из-за этого он пришепетывал.
— Бренная плоть проходит обряд очищения. Ты утратишь ее, дон Альваро, но подумай о том, что обретешь взамен. Жизнь вечную.
Еще один инквизитор по другую сторону от Торквемады поддержал его:
— Огонь — благодатный и чистый — освободит от всех грехов. И душа воспарит, исполненная благодати.
Торквемада раздраженно покачал головой, и Альваро почувствовал, что приора раздосадовали и смутили слова его коллег.
— Приди к Богу, — сказал он. — Прекрати свои мучения, Альваро.
— Нет, Томас, — ответил Альваро. — От своих мук я так просто не откажусь.
Старик на левом конце стола вдруг раскипятился: как смеет Альваро так фамильярно обращаться к великому инквизитору!
— Он презирает нас, — заметил третий инквизитор. — Откровенно презирает. Ты презираешь нас? — обратился он к Альваро.
— Я вспомнил, что у меня был друг, — сказал Альваро. — Разве это грех — называть его Томасом? — Он обратился к Торквемаде: — Это тоже грех? Мне нельзя больше называть тебя Томасом?
— Я тоже помню друга, — ответил Торквемада. — Зови меня Томасом сколько хочешь. Да поможет мне Бог, да поможет Он нам обоим. Я обращаюсь к тебе как к другу, Альваро. Отринь свои муки и обрети мир.
— Но в своих муках я открыл нечто бесконечно дорогое для меня.
— Дорогое? Что же это, дон Альваро?
— Я сам.
— Еретик? Еврей? Кто ты теперь, Альваро?
— Человек.
— И что это значит, Альваро? То, что ты создан из плоти и крови? Что ты ешь, спишь и дышишь? Все это может делать и животное. Оно тоже из плоти и крови. Как и еврей. Я говорил о твоей бессмертной душе.
— Наше тело — плоть и кровь, а что такое бессмертная душа? Сострадание и милосердие? Или все то, чему меня учили, — ложь?
— Мы, святая инквизиция, — это и есть милосердие и сострадание.
— Милосердие и сострадание? — повторил Альваро, не в силах скрыть удивления. — Нет, Томас, ты, видимо, считаешь меня глупцом. Ты издеваешься надо мной, разыгрываешь меня?
— Я предлагаю тебе нечто бесценное.
— Что именно? Столб, у которого меня сожгут? Тюремную камеру, где я сгнию заживо?
Голос инквизитора на дальнем правом конце стола сорвался на визг:
— Самого Господа нашего распяли! Костер спасет тебя от ереси! Очистительное пламя окутает тебя покровом любви и заботы…
Не в силах сдерживаться, Альваро, указывая на старика, закричал:
— Томас, я вынесу все, что должен вынести, но не хочу слушать этого старого дурака!
