первый этаж здания, призывая вернуться к жизни и безопасности. В свои девятнадцать Мэй был крайне впечатлителен. Каждую ночь город погружался в кромешную тьму, вселявшую ужас в сердца людей. Спустя много лет ему снились сны, живо напоминающие проведенную в «Паласе» неделю, когда его повсюду преследовал призрак.
– Тебе послышалось, – предположил Брайант, шаря в карманах поношенного габардинового плаща в поисках спичек. – Не переживай, старина. Мы несколько возбудились. Это здание не видело дневного света с начала войны. – Он зажег свою трубку, пока Мэй разворачивал лист бумаги, который прихватил из архива. – Значит, это оригинальный эскиз глобуса и циркулей? – спросил Брайант мистера Мэка, когда Мэй расправил на скамейке чертеж.
– Выглядит точно как последняя модель, – растерянно отозвался Мэй. Он все еще думал о приглушенном крике, эхом разнесшемся по коридорам.
– Неужели? Вы уверены, мистер Мэк, что циркули занимают то же положение, как и на эскизе? Кстати, а зовут-то вас как?
– Мистер Гилгуд обычно зовет меня по фамилии, потому что никак не может запомнить имени, – объяснил плотник. – Мы привыкли беседовать о настольном теннисе. – Он выплюнул в носовой платок жевательный табак и принялся изучать чертеж. – Чтоб мне провалиться, вы правы! В натуральную величину игла выше примерно на фут.
– Кто приказал вам ее поднять?
Мистер Мэк рассматривал чертеж с явным ощущением неловкости.
– Это не могла быть моя оплошность. Должна быть контрольная схема. Это один из ранних набросков. Наверное, кто-нибудь сдвинул глобус.
– Не знаю, сколько еще улик понадобится, чтобы доказать, что это было спланировано заранее, – заметил Брайант партнеру.
– Плотники утверждают, что в театре все время происходят несчастные случаи, – возразил Мэй.
– Правильно, – согласился мистер Мэк. – Массы людей мельтешат на крошечном пространстве в окружении движущихся механизмов, которые весят не одну тонну. Ломают себе ноги, руки, лодыжки. Артур Льюкан однажды провалился сквозь сцену.
– Но ведь никто из них обычно не умирал, не так ли?
– Это правда, сэр, никто.
– Проблема с этими двумя смертями заключается в том, что между ними нет никакой связи, – прошептал Брайант.
Мэй обратился к своему блокноту. Он был убежден, что кому-то следует вести записи на случай, если Давенпорту придет в голову поинтересоваться методом их расследования.
– Ну, – промолвил он, – у них обоих был один агент, разве нет?
21
Прочь из прошлого
И вот он снова ищет что-то в картотеке. Сидя в архиве театра «Палас», Джон Мэй позволил передохнуть своим ноющим, старым костям.
Он сидел на брезентовом стуле, держа на коленях подернутую плесенью картонную коробку. Многие фотографии, чертежи и записи слиплись от времени. На них были следы сырости, чая, свечного воска. Хотелось бы знать, чего он с таким упорством доискивался. Достоверно известно было лишь одно: за несколько дней до гибели сюда заходил Брайант.
За годы, прошедшие после того памятного расследования, картотека театра «Палас» пополнилась новыми фотографиями: Джимми Кегни, отбивающий чечетку во время эстрадного представления, устроенного службой организации досуга в воинских частях; поющая Бетти Грейбл; Лоренс Оливье с редкозубой улыбкой в «Конферансье» Осборна; девчонки Джона Тиллера, высоко вскидывающие вверх ноги в театральный сезон 1958 года; тысяча забытых эстрадных номеров, различавшихся лишь смешными выходками и глупыми присказками; труппа «Les Misérables»[13] с годами менявшая состав исполнителей, но отнюдь не содержание. А вот и серая папка с архивными документами, собранными для полицейского отчета по делу о призраке театра «Палас»; датированная ноябрем 1940 года, она прождала своего часа почти шестьдесят лет.
Здесь хранились отпечатанные на машинке протоколы допросов исполнителей и членов постановочной группы «Орфея» в начале того ужасного сезона. Последние страницы досье отсутствовали. Остались лишь записи допросов. Было отчетливо видно, что ряд материалов кто-то изъял: надорванные скобки, сшивающие страницы в самом верху папки, служили тому подтверждением. Он еще раз проглядел список опрошенных свидетелей. Коринна Беттс, Майлз Стоун, Ева Нориак, Джеффри Уиттейкер… Он с трудом мог вспомнить их лица. Элспет Уинтер, в которую влюбился Артур; непонятно, что это было на самом деле – любовь или сострадание? Кто знает, да и разве это важно? Он представил себе огромный стенд в полицейском управлении, тянущийся на сотни миль в прошлое, с фотографиями лондонцев, бесследно сгинувших за те два тысячелетия, что здесь стоит город. Стольких уже нет на свете, и скольким еще предстоит появиться…
Он встрепенулся от звонка мобильного телефона. Вынул из кармана «Нокию» и ответил.
– Джон? Это я, Альма. Надеюсь, не побеспокоила вас?
– Меня? Нет, как ваши дела?
– Плохо с ногами, никаких улучшений, просто старею. Дженис сказала, вы вернулись, а я волновалась, потому что кто-то побывал в квартире мистера Брайанта. – Его она называла Джоном; Артура же всегда называла мистером Брайантом.
– Как вы догадались, что кто-то там побывал?
– В ней оставался кое-какой мусор, а сейчас его нет. Я уверена, поскольку убиралась там. Говорю вам, я никогда ничего не выбрасывала. Не желаю больше вообще сдавать комнаты.
– Дверь взломали? – спросил Мэй. – В нее что, вломились?
– Нет, не взломали, передний замок в порядке. Должно быть, у них была отмычка.
– Не думаю, что это так, Альма. Замок стандартный, и его не так трудно открыть. Я уже это проделывал. Что унесли?
– Всего несколько листков бумаги со стола.
– Вы не припомните, что это были за листки?
– Я знаю, так как самолично печатала их для него, – пояснила Альма. – Это были записи стоматологического осмотра мистера Брайанта.
Идя по Чаринг-Кросс-роуд, Мэй свернул за Национальной портретной галереей, чтобы обойти стороной помойку с пищевыми отходами на Лестер-Сквер. Он терпеть не мог давку на пешеходной зоне, извечно присутствовавшую возможность насилия, толкотню, беспорядочные толпы, заполонившие некогда живописное пространство. Трудно себе представить, но гулять по этому району было приятнее, когда здесь ходил транспорт. Ныне стабильно манящие туристов точки общепита лишили его самобытности. Разве возможно представить их без тошнотворных запахов, исходящих от «Макдональдса» или «Кентакки фрайд чикен»? Он никогда не думал, что Лондон может утратить для него свою привлекательность, но несколько поблекшее величие старого города, до поры сохранявшееся, стиралось под гнетом глобализации. Во времена его юности Лондон представлялся Мэю ветшающим древним замком, медленно разваливающимся под бременем собственного прошлого.
Проталкиваясь сквозь толпу туристов в одинаковых бейсболках, он подумал о том, не слишком ли затянул с уходом на пенсию и не упустил ли шанс перебраться на континент. Франция казалась не худшим вариантом, она пребывала на более дружеской ноге со своей историей. Немаловажно и то, что он никогда не бывал там в компании со своим старым напарником. Быть может, там он сможет освободиться от воспоминаний. Он подумал о своем озлобленном сыне, который годами избавлялся во французской коммуне от пагубных привычек, о жене и дочери, о том, как пережил их обеих, но на память тут же пришла
