относится большинство из нас к дому, где мы живем. Вероятно, они, эти наши дома, не предел мечтаний — могли бы они быть побольше, покрасивее, поновее, постариннее, — но что же делать: это дом, в котором нам жить, и мы не жалеем сил, чтобы сделать его как можно более удобным для жизни. Я не временный арендатор, не случайный жилец в моей нынешней жизни. Вот он, мой дом, этот и только этот. Иного не дано.
Миф о душе
37. Когда я был маленьким, моя корнуэльская бабушка говорила мне, что дочиста отмытые белые скорлупки каракатиц, которые иногда попадались мне в прибойном мусоре, — это души затонувших моряков; и если не такой, то какой-то другой конкретный образ, пришедший к нам из многовековых народных поверий, сидит где-то глубоко в каждом из нас, пусть даже умом мы понимаем то, что в конце концов я выяснил насчет этих самых скорлупок: что рано или поздно они желтеют и рассыпаются в прах.
38. Человеку приходится признать, что его тело не способно одолеть смерть. И вот он берет самую недоступную и загадочную его часть, головной мозг, и возглашает, что некоторые из его функций смерти неподвластны.
39. Нет такой мысли, восприятия, осознания восприятия, осознания осознания, которое нельзя было бы вывести из той или иной электрохимической реакции в мозге. «У меня бессмертная и нематериальная душа» — это мысль или, если угодно, утверждение; это, кроме того, регистрация активности определенных клеток, произведенная другими клетками.
40. Машина такой сложности, как человеческий мозг, конечно, должна породить и самосознание, и совесть, и «душу». Она должна получать удовольствие от собственного сложного устройства; она должна взрастить метафизические мифы о себе самой. Все, что есть, может быть сконструировано и, соответственно, разрушено: ничего магического, «сверхъестественного», «парапсихологического» тут нет.
41. Машины делаются из «мертвой» материи; мозг создается из «живой». Но граница между «живым» и «мертвым» размыта. Никто не может сконструировать машину, не уступающую по сложности мозгу, из «мертвой» материи; но отчасти сложность мозга (как доказывает невозможность воспроизвести его технически) в том и состоит, что это устройство сработано из «живой» материи. Наша неспособность соорудить механический, но и в полной мере человеческий мозг лишь демонстрирует нашу научную и техническую несостоятельность, но никак не действительную разницу между машиной и мозгом — между механическими функциями и мыслями с их якобы «духовной» природой.
42. После смерти остается механизм — остановленный, разлагающийся. Сознание — это зеркало, отражающее зеркало, отражающее зеркало; все, что попадает в эту комнату, может до бесконечности отражаться и снова отражаться уже в виде отражений отражений. Но если комната разрушена, в ней уже нет ни зеркал, ни отражений — ничего.
43. Миф об отделенности сознания отчасти произрастает из весьма вольного нашего обращения с местоимением «я». «Я» становится неким предметом — третьей вещью. Мы постоянно оказываемся в ситуациях, где чувствуем себя несостоятельными и где мы думаем либо: «Я не виноват, потому что я не такой, каким хотел бы быть, будь у меня выбор», либо: «Я виноват». Такие самоосуждения и самооправдания создают у нас иллюзию объективности, способности судить себя. И значит, мы изобретаем нечто, выносящее суждения, — отдельную от нас «душу». Но «душа» эта — не более чем способность наблюдать, запоминать и сравнивать, и еще создавать и хранить идеальные образцы поведения. Это механизм, а не спиритуальная эманация; человеческий мозг, а не Святой Дух.
44. Жизнь — та цена, которую мы платим за смерть, не наоборот. Чем хуже наша жизнь, тем больше мы платим; чем лучше, тем меньше. Эволюция — это накопление опыта, интеллекта, знаний, и это накопление порождает моменты прозрения, моменты, когда нам открываются цели более глубокие, точки приложения сил более истинные, результаты, более совпадающие с нашими намерениями. Мы сейчас стоим на пороге такого прозрения: нет жизни после смерти. Недалек тот день, когда для всех это будет так же очевидно, как очевидно для меня (сейчас, когда я сижу и пишу), что в соседней комнате никого нет. Верно и то, что я не могу с абсолютной точностью доказать, что там никого нет, пока я туда не войду; но все косвенные доказательства поддерживают меня в моей убежденности. Смерть — вечно пустая комната.
45. Великие взаимосвязанные мифы о загробной жизни и бессмертной душе своей цели послужили изрядно, втиснувшись между нами и реальностью. С их исчезновением все изменится — в том и смысл, чтобы все изменилось.
Изоляция
46. Старые религии и философии служили своего рода прибежищами, благими для человека в мире, не слишком к нему благорасположенном, в силу его, человека, научно-технического невежества. Бойся взойти нас стороной, твердили они ему, ибо там, за Нами, ничего кроме скорби и ужаса.
47. За порогом холодно и неприютно, твердит мать; но в один прекрасный день ребенок все-таки переступает порог дома. Нынешний век — это все еще наш первый день за порогом, и нам очень одиноко; у нас прибавилось свободы и прибавилось одиночества.
48. Наши построенные на стереотипах и стереотипы плодящие общества вынуждают нас чувствовать себя все более одинокими. Они навязывают нам маски и отлучают от наших подлинных сущностей. Мы все живем в двух мирах: в старом, обжитом, антропоцентричном мире абсолютов и в суровом реальном мире относительностей. Эта последняя, относительная, реальность вселяет в нас ужас, изолирует и уничижает нас.
49. Неусыпная опека со стороны общества, возможно, парадоксальным образом только усиливает эту изолированность. Чем больше общество вмешивается и надзирает и играет роль доброго самаритянина, тем менее востребованным и более одиноким становится индивид с его потаенным «я».
50. Мы все больше и больше постигаем, как далеки мы от идеала, на который хотели бы походить. Все меньше и меньше мы верим в то, что человек может быть иным, чем он есть в силу своего рождения и окружающих условий. Чем больше наука обнажает нашу механическую природу, тем больше затравленный «свободный» человек, Робин Гуд, притаившийся в каждом из нас, прячется в лесные дебри индивидуального сознания.
51. Однако все эти одиночества — часть нашего взросления, нашей первой вылазки за знакомый порог в одиночку, часть нашей свободы. Ребенка от страха и одиночества в подобном случае оберегает воздвигнутый вокруг него ложно добренький и простенький мираж. Взрослея, он идет за порог — в
