зовётся юмором висельника и окутывает кинопроизводство, как запах солода окутывает пивоварню; однако у меня создалось впечатление, что этот стиль был избран ею в качестве защитной мимикрии. Что-то в глубине её существа было тяжко ранено этим её браком. Я потерял её из виду, когда мы закончили производственные дела, и мне её очень недоставало. Я был осторожен и не так уж много говорил о ней с Нэлл. Они были знакомы — виделись пару раз, и Нэлл она не понравилась, во всяком случае, так мне было сказано, но к этому времени Нэлл не нравилось всё, что относилось к этой стороне моей жизни, однако причин для ревности даже она не смогла тут найти.
Когда начались съёмки — они тоже шли на студии «Пайнвуд», — потребовалось кое-что срочно переписать. Известно было, что Тони терпеть не может работать, когда кто-то стоит у него над душой, и я старался как можно реже бывать на площадке. Мы с Андреа часто оставались в конторе одни. Я стал уходить туда, даже когда в этом не было явной необходимости. Киномир полнится слухами гораздо быстрее, чем любой другой: прошёл слух, что сценарий хорош, что Тони им доволен, что я быстро овладеваю тонкостями мастерства. Что на меня можно положиться… Я грелся в лучах заслуженного одобрения. Мне хотелось овладеть и другими тонкостями дела: втайне я мечтал когда-нибудь и сам ставить фильмы.
Примерно в это время мне пришлось решать — с помощью совершенно бесполезных, зато многочисленных советов жены, — кем же я хочу быть. На подходе был ещё один сценарий. На самом деле никакой дилеммы не было. Я знал (или думал, что знаю), что кино никогда не сможет всерьёз заменить мне театр. Но это было интересно и приносило больше денег. Если же я хотел сказать что-то своё и по- настоящему «значительное», это могло быть сделано только на сцене театра. В новой пьесе, которую я тогда задумал (и которая потом вышла под названием «Снимается кино»), я собирался говорить об этом: о компромиссах, на которые приходится идти, о ложных ценностях и фальшивых соблазнах мира кино. Однако я чувствовал, что пока ещё не готов её написать, и к тому же я, видимо, опасался оскорбить курочку, которая несла золотые гонорары. Помимо всего прочего, я был слишком тесно связан со своей съёмочной группой, чтобы придуманные мной персонажи были неузнаваемы.
Но тогда важнее всего мне было доказать Нэлл, что она не права. Правда, когда я взялся за третий сценарий, в семейных неурядицах наступило временное затишье. Казалось, Нэлл смирилась с моим нежеланием отказаться от «альтернативной» профессии; и если она не одобряла этого моего занятия, то не могла не одобрять деньги, которые оно приносило. Мой новый литагент позаботился, чтобы я получал не самые низкие гонорары. Я старался исполнять желания жены. Понимал, что мы слишком много тратим, но, если это могло принести в дом мир, я считал траты оправданными.
И — вполне предсказуемо: в один прекрасный день, на студии, Андреа выглядела несколько подавленной; Дэн спросил, что случилось, и она сказала — у неё день рождения, добавила что-то о том, как празднуются дни рождения, когда ты ещё ребёнок… как никогда не удаётся повзрослеть настолько, чтобы относиться к ним как к обычным дням. Дэн немедленно отправился в буфет и купил полбутылки шампанского. Она рассмеялась. Они выпили. Потом, во время ленча, Дэн объявил о дне рождения всем остальным, принесли ещё шампанского… Ничего особенного не произошло. После этого они вместе вернулись в производственный отдел. На её столе по-прежнему стояла маленькая бутылка из-под шампанского; Андреа обернулась и поцеловала Дэна. Дело было не в поцелуе: он был недолгим и нежным, и поцеловала она Дэна в щёку, а не в губы. Но что-то в чуть заметно продлившемся объятии, в быстро погашенном выражении глаз, прежде чем она отвернулась, прозвучало словно призывный колокол. Дэн почувствовал: она даёт понять, что её товарищеское отношение к нему лишь видимость. Вот и всё. Кто-то вошёл, а назавтра всё было как прежде.
Через несколько дней, поздно вечером, Дэн и Нэлл только легли и он протянул руку — одним из тех жестов, которые муж и жена привычно понимают как приглашение к близости, — Нэлл резко оттолкнула руку.
— Ну извини, — сказал он как можно более лёгким тоном.
Нэлл лежала не шевелясь. Через несколько секунд вскочила, со злостью схватила и зажгла сигарету: преамбула, которую он слишком хорошо научился распознавать.
— Ну, что опять стряслось?
— Ты сам прекрасно знаешь.
— Разумеется. А то бы не спрашивал.
Она терпеть не могла эти мои, как она говорила, «сарказмы третьеразрядного кино». Ничего не сказала, только рывком отдёрнула штору и уставилась в ночь.
— Не пойму, чего ты добиваешься.
— Развода.
Дэн явился домой поздно, пришлось торопиться, чтобы не опоздать на обед с друзьями: с той самой подругой, которая устроила Нэлл на работу в издательство, и её мужем. Дэн видел, что Нэлл осталась недовольна вечером, что она из-за чего-то раздражена, и объяснил это чувством зависти к подруге, весело болтавшей об издательских делах, завистью — вопреки всякой логике — к карьере, которая теперь была ей вовсе не нужна. Но развод — это было что-то совсем новое.
— Почему?
Он ждал, но ответа не последовало. И вдруг он страшно испугался: ему подумалось, что Джейн, обозлившись на что-то, могла… Он повторил:
— Почему?
— Сам знаешь.
— Из-за того, что я лишил тебя работы, которую ты терпеть не могла, когда ею занималась?
— Ох Боже мой! — Она помолчала. Потом произнесла: — Здорово же ты наловчился врать. Не могу не восхищаться.
— Понятия не имею, о чём ты.
— Об интрижке, которую ты завёл с этой польской коровой.
Он шумно вздохнул, вроде бы выражая презрение к смехотворному обвинению; на самом же деле это был вздох глубочайшего облегчения.
— Ну ладно. Давай выкладывай. Или письмо было без подписи?
— Так это правда?
— Никакая это не правда. Мне, правда, жаль, что ты не польская корова, а взбесившаяся английская сучонка.
— Ещё бы. Только об этом и мечтаешь.
Дэн вскочил с постели и бросился к ней, но она повернулась к нему раньше, чем он до неё дотянулся. Увидел её лицо, освещённое снизу уличными фонарями. Оно казалось одновременно испуганным и злым — одержимым. Это его остановило: он почувствовал, что перед ним другая, переродившаяся Нэлл, которую он не знает и не может понять.
— Это неправда, Нэлл, — сказал он.
— Её бывший муж сегодня звонил. Кое-что про неё рассказал. Ты явно шагаешь по хорошо утоптанной дорожке: ведь торная тропа никому не заказана. Да ты и сам знаешь.
— Да он же псих ненормальный! Ей даже пришлось добиться судебного определения, чтобы он перестал осаждать её мать! На студии все про это знают.
Они стояли шагах в шести друг от друга, лицом к лицу.
— Мне он показался совершенно нормальным.
— Ну что ж, посмотрим, что скажет суд. Вчиню подонку иск за клевету.
— А он говорит, все в «Пайнвуде» про вас знают. Только об этом и говорят.
Но голос её звучал уже не так напряжённо.
— Нэлл, ради всего святого, он же сумасшедший. В прошлом году он досаждал этим её матери. К тому же он католик… не даёт ей развода, он… Господи, да как ты можешь верить в эту чушь?
— Потому что это вполне могло бы быть правдой.
Дэн отвернулся и нашарил сигареты. Должно быть, он здорово рассердился, потому что готов был с нею согласиться — и объяснить почему. Но она поспешила продолжить:
— На прошлой неделе вас видели. Ты входил к ней в квартиру.
— Я подвёз её домой. Она пригласила меня зайти — познакомиться с матерью. Выпить по стаканчику. Вот и всё. Заняло полчаса.
